Памятное. Книга вторая

Всегда, когда два министра садились за стол переговоров, каждый из них исходил из того, что, во-первых, другая сторона желает соглашения, иначе ей незачем садиться за этот стол, а во-вторых, что собеседник, представляющий другую сторону, подготовился должным образом для рассмотрения соответствующих проблем.

Это означало, что ловкачество и хитреца не подходят и не сработают. Они могут лишь нанести урон престижу прибегающего к ним партнера.

Поэтому, не скрою, с немалой долей удивления я читал те страницы воспоминаний Киссинджера, где он пытается делать намеки на то, что в некоторых случаях — а говорится это в связи с беседами и на самом высоком уровне — ему якобы удавалось «перехитрить русских». Однако свои утверждения Киссинджер фактами не подкрепляет. Это и понятно: их попросту не существует.

Тут я должен взять Киссинджера под защиту. От кого? Да от самого же Киссинджера. Предмет переговоров особенно и не позволял хитрить. Методы, применяемые при торговле в частной лавке, сюда не подходили. Все детали, даже самые тонкие нюансы проблемы, тщательно учитывались, взвешивались, подвергались анализу по всем правилам науки, изучались компетентными экспертами и советниками.

Госсекретарь все это знал и на переговорах вел себя достаточно умно — не прибегал к тем средствам, на которые он делает намеки в своих мемуарах. Если Киссинджер и пытался предпринимать нечто подобное, если тайком и вытаскивал что-то из кармана, то ему приходилось тут же класть это «что-то» обратно в карман, опуская «очи долу». Теперь же в мемуарах он, видимо, не устоял перед соблазном поведать, как ему удавалось иногда «обойти партнеров» при подготовке соглашений ОСВ-1 и ОСВ-2. На в чем? Об этом у него нельзя прочесть ни слова.

Нет сомнений, что Киссинджер — человек способный, я бы сказал, очень способный, который к тому же приобрел немалый опыт во внешних делах. Он мог предлагать в пределах ему дозволенного разные комбинации решения того или иного вопроса.

Вести переговоры с ним мне представлялось весьма интересным. Он не оперировал какими-то силлогизмами, не повторял банальные фразы, к чему иногда прибегают не очень опытные дипломаты. В его арсенале аргументов в пользу того или иного предложения всегда находились такие, по поводу которых недостаточно было сказать, что они неубедительны. Требовалось показать, почему они неубедительны.

Киссинджер иногда прибегал к широким обобщениям при анализе той или иной проблемы. Особенно, когда предметом обсуждения являлись причины напряженности в мире, причины недоверия в отношениях между государствами, прежде всего между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки.

Ему всегда очень хотелось подвести теоретическое обоснование под политику Вашингтона по тому или иному вопросу.

В наших с ним переговорах по вопросам сокращения вооружений и разоружения он все больше делал упор на то, что все проблемы, которые разделяют Восток и Запад, в том числе СССР и США, взаимосвязаны между собой. Он часто говорил:

— Эти проблемы нельзя решать отдельно, поодиночке. Все они взаимосвязаны. Следовательно, решать их можно только комплексно.

Нравилось Киссинджеру поговорить об общих принципах, которыми, по его мнению, должны руководствоваться две державы во внешних делах. Однако в его рассуждениях на эту тему проступало немало сомнительного, а то и путаного, часто страдали и логика и история. Например, он неоднократно ссылался на Клеменса Меттерниха как на своего кумира в политической истории Европы XIX века. Киссинджер считал, что этот деятель, бывший министром иностранных дел Австрийской империи, а впоследствии и ее канцлером, придерживался правильной точки зрения относительно того, что проблемы, по которым существовали разногласия между европейскими государствами, не следовало рассматривать изолированно одну от другой и что их решение должно как бы совмещаться в едином процессе, пусть и длительном, поскольку при таком порядке легче приходить к договоренностям.

Вместе с тем Киссинджер явно не мог сказать ничего убедительного, когда его внимание обращалось на то, что деятельность Меттерниха и его последователей в немалой степени способствовала краху Австрийской империи. Да и до краха она почти непрерывно находилась в войнах, не говоря уже о шатком внутриполитическом положении. А то, что крах произошел, представлялось закономерным, так как Австро-Венгрия появилась как исторически искусственное образование, в основе которого лежали национальный гнет и имперские амбиции. Эта ее структура уже в наполеоновское время стала давать трещины перед тем, как окончательно развалиться в итоге первой мировой войны.

Чтобы охладить пыл государственного секретаря США в отношении Меттерниха, я говорил:

— Этот государственный деятель с его курсом и его теоретическими разработками действительно внес вклад в политику австрийской монархии, но только в направлении приближения ее краха. Недолго просуществовала империя. Она распалась.