Памятное. Книга вторая

Конечно, зал театра зрители заполняли. Были и аплодисменты, и цветы, но ощущался все же и недостаток того, что считается специфическим магнетизмом театра. Публику ведь невозможно обмануть.

У меня осталось определенное впечатление, что Ливанов понимал, что его замысел «Ломоносова» имел известные изъяны.

Это было видно хотя бы уже из того, что о спектакле «Ломоносов» он говорил нечасто. Он также не поддерживал беседу, когда о спектакле пытались завести разговор другие.

Он получил высшее актерское образование, но в беседах с ним не ощущалось профессиональной односторонности. Человек большой эрудиции, он много читал и мог обсуждать самые разные проблемы науки и культуры.

Мне всегда казалось, что он по своему характеру лучше всего подходил бы к исполнению ролей, в которых находит проявление бесшабашная удаль, бунтарство, непокорность полицейщине, протест против затхлой, тоскливой жизни российского общества при царях и царицах. Да собственно в какой-то степени и образ Потемкина, и образ Ломоносова отвечали этой естественной склонности выдающегося артиста.

Работать ему приходилось не только со Станиславским и Немировичем-Данченко, не только со своими партнерами по МХАТу — крупнейшими актерами нашей эпохи Качаловым, Москвиным, Леонидовым, Тархановым, Грибовым, Тарасовой, Андровской, но и с корифеями советского кино — Всеволодом Пудовкиным, Александром Довженко, Сергеем Эйзенштейном. Постоянные контакты с ними, несомненно, обогащали талантливого артиста театра и кино.

В личном общении Ливанов был душевным человеком, так же как и его супруга Евгения Казимировна. Мы с Лидией Дмитриевной с удовольствием вспоминаем приятные вечера в их обществе, как дома у Ливановых, так и у нас. Вспоминаем мы, что при встречах дома у Ливановых иногда присутствовал и серьезный, степенный мальчуган — их сын Василий, который впоследствии сам стал крупным артистом театра и кино.

Жаль, что ушел из жизни выдающийся артист Борис Николаевич Ливанов. Нет, не случайно Станиславский в его адрес написал проникновенные строки: «Вы один из тех, о котором я думаю, когда мне мерещится судьба театра в небывало прекрасных условиях для его расцвета — в нашей стране».

Довженко — режиссер-философ

Свела меня судьба как-то с человеком яркого и светлого таланта, беседы с которым доставляли удовольствие. Был он не только прекрасным мастером своего дела, художником огромного дарования, специалистом в области кино, но и по-настоящему крупным философом искусства.

Звали его Александр Петрович Довженко. Первый раз я встретился с ним у Бориса Николаевича Ливанова. Уютно устроившись на диване, вели мы разговор вроде бы о кино, но мой собеседник все время уходил в сторону от этой темы, говорил и о связи искусства с жизнью, и о своей непростой судьбе.

— А мы с вами, Андрей Андреевич, в некоторой степени — коллеги, — сказал, хитро прищурившись, Александр Петрович Довженко.

И потом, чтобы развеять мое недоумение и удивление, он почти без паузы продолжил:

— Я ведь в молодости некоторое время работал на дипломатической службе. Принимал меня на нее старый подпольщик, юрист с дипломом Сорбонны, нарком по иностранным делам Украины Дмитрий Захарович Мануильский.

Тут уж я не выдержал и обрадованно спросил:

— Как? Вы знаете Мануильского? Это крупная фигура в нашей революционной истории. Был одним из организаторов Кронштадтского и Свеаборгского восстаний матросов и солдат в 1906 году. Потом участвовал в Октябрьском вооруженном восстании в Петрограде. Являлся членом Петроградского ревкома. А мне довелось с ним работать бок о бок в Сан-Франциско при создании ООН. Он и сейчас министр иностранных дел Украины.

— Да, все это так, — подтвердил Довженко. — Это тот же Дмитрий Захарович, который принимал меня, молодого парня, в начале двадцатых годов в Наркоминдел Украины. А приехал я в Харьков, где в ту пору находилась столица Украины, из Киева с должности секретаря губотдела народного просвещения и заведующего отделом искусств в губкоме. Кроме того, я являлся еще и комиссаром киевского театра имени Шевченко.

— С чего же начиналась ваша дипломатическая деятельность? — поинтересовался я.

— Тогда раскачиваться не давали, — ответил он. — Меня сразу направили в Польшу, и я стал работать в русско-украинско-польской репатриационной комиссии по обмену военнопленными. А через год меня перевели в Берлин — стал секретарем генерального консульства УССР в Германии.

— Как же вы ушли с дипломатической работы в искусство? — спросил я.