Пан Володыевский

— Умереть мне на этом месте, если я хоть один день прибавил. Семь лет я в самом ханском дворце просидел, — подтвердил Заглоба, таинственно подмигивая своим глазом. — И надо сказать вам, что этот молодой хан — это мой… Тут Заглоба стал шептать что-то на ухо пани Боской и вдруг разразился громким: «Ха, ха, ха!» и начал хлопать себя по коленам; наконец, увлекшись, он похлопал и пани Боскую и сказал:

— Хорошее было время! В молодости чуть выйдешь на площадь — вот и неприятель, и каждый день новая шалость! Ха, ха!

Степенная матрона очень смешалась и слегка отодвинулась от веселого рыцаря; молодые женщины потупили глаза, догадавшись сразу, что шалости, о которых говорит пан Заглоба, не совсем отвечают их врожденной скромности, тем более что офицеры громко расхохотались.

— Надо поскорее послать к пану Рущицу, — сказала Бася, — чтобы Петрович застал в Рашкове наши письма.

А пан Богуш ответил:

— Спешите с этим делом, пока зима: во-первых, зимой чамбулы не выходят, и дороги безопасны, а во-вторых, одному Богу известно, что может случиться весной.

— Были у пана гетмана какие-нибудь известия из Царьграда? — спросил Володыевский.

— Да, но об этом нам надо поговорить наедине. Верно одно, что с теми ротмистрами надо кончать поскорей! Когда вернется Меллехович? Многое зависит от него…

— Ему надо только перерезать остальных разбойников, а потом похоронить павших. Он должен вернуться еще сегодня или завтра утром. Я велел ему хоронить только наших, а людей Азбы оставить так — идет зима и заразы бояться нечего. Наконец волки их приберут.

— Пан гетман просит, — сказал пан Богуш, — чтобы Меллеховичу не ставили никаких препятствий в его работе; каждый раз, когда он захочет поехать в Рашков, пусть едет. Пан гетман просит также доверять ему во всем, ибо уверен в его чувствах к нам. Он великий воин и может сделать много хорошего.

— Пусть себе едет в Рашков или куда ему угодно, — ответил маленький рыцарь. — Раз Азба уже разбит, Меллехович нам не очень-то и нужен. Теперь уже до весенней травы шайки нас тревожить не будут.

— Значит, Азба разбит? — спросил Нововейский.

— Да, и я даже не знаю, удалось ли бежать хоть двадцати пяти людям из его шайки, а их мы переловим поодиночке, если Меллехович их уже не переловил.

— Я очень этому рад, — сказал Нововейский, — теперь, по крайней мере, можно будет безопасно ехать в Рашков.

Тут он обратился к Басе.

— Письма, про которые вы изволили говорить, мы можем отвезти пану Рущицу.

— Благодарю вас, — ответила Бася, — но у вас всегда бывает оказия, мы и нарочных посылаем.

— Все команды должны находиться между собой в постоянных сношениях! — пояснил пан Михал. — Но позвольте, следовательно, вы едете в Рашков с этой прекрасной панной?

— Ну уж и нашли красавицу! — ответил пан Нововейский. — А в Рашков мы едем, потому что там сын мой, негодный, служит в отряде пана Рущица. Вот уже десять лет, как он бежал из дому и только в письмах своих молил меня о прощении.

Володыевский даже руками всплеснул.

— Я сейчас же догадался, что вы отец пана Нововейского, все хотел спросить, да только мы все время были заняты горем пани Боской! Я сейчас же догадался, потому что и сходство есть. Скажите, пожалуйста, так он ваш сын?

— Так, по крайней мере, меня уверяла его мать, покойница, а так как она была женщина добродетельная, то сомневаться в этом нет причины.

— Такому гостю я вдвойне рад! Только, ради бога, не называйте вашего сына негодным: это знаменитый воин и достойный кавалер, которым вы можете гордиться. После пана Рущица это первый загонщик в полку; вы, должно быть, не знаете, что он любимец гетмана? Уж и теперь ему поручают целые отряды. И из каждого дела он всегда выходит с честью!

Пан Нововейский покраснел от удовольствия.

— Мосци-полковник, — сказал он, — не раз отец бранит сына только для того, чтобы кто-нибудь с ним заспорил, и полагаю, что ничем так нельзя порадовать родительское сердце, как отрицая порицание. До меня уже доходили слухи о славной службе Адама, и то, что я слышу подтверждение этих слухов из уст столь славного рыцаря, несказанно меня радует. Говорят, что он не только храбрый солдат, но и степенный человек, чему я даже удивляюсь, ибо он всегда был ветер. С детства у него, у шельмы, была наклонность к военной жизни, а лучшее доказательство — то, что он еще почти ребенком убежал из дому. Признаюсь, что если бы я тогда поймал его, я бы задал ему pro memoria[19], но теперь надо это оставить, а то он, пожалуй, опять спрячется от меня лет на десять, а мне, старику, скучно без него.

— Неужели он столько лет не заглянул домой?

— Потому что я ему запретил. Но теперь уж с меня довольно, и я сам еду к нему, так как он, будучи на службе, не может. Я хотел просить ваши милости приютить на это время мою девку, а сам хотел ехать в Рашков, но раз вы говорите, что везде безопасно, то я возьму ее с собою. Сороке этой очень любопытно мир повидать, — ну, и пусть повидает.

— И люди пусть на нее поглядят! — заметил Заглоба.