Пан Володыёвский

В возобновленном том сражении из давних хрептёвских рыцарей, кроме Нововейского, двое еще погибло: пан Мотовило и грозный лучник Мушальский. Пану Мотовило одновременно несколько пуль прошили грудь, и он повалился, как дуб, которому настал конец. Очевидцы говорили, будто погиб он от руки тех братьев казаков, что под началом Хохоля при Хуссейне до последнего вздоха сражались против отчизны своей и христианства. А пан Мушальский – о диво! – от стрелы погиб, ее турок какой-то, спасаясь бегством, в него выпустил. Стрела пробила Мушальскому горло навылет в ту самую минуту, когда, после полного краха басурман, он протянул руку к сагайдаку, чтобы пустить вослед убегающим еще несколько метких посланцев смерти. Душа его, должно быть, с душою Дыдюка воссоединилась, дабы дружба, на турецкой галере возникшая, укрепилась узами вечности. Бывшие хрептёвские сотоварищи отыскали после битвы три этих тела и простились с ними, горько их оплакивая, хотя и завидовали смерти столь славной. У Нововейского улыбка была на устах и тихая безмятежность в лице; Мотовило, казалось, спал спокойно, а Мушальский вознес взор к небу – будто молился. Погребли всех троих на славном хотинском поле под скалою и велели высечь под крестом три имени на вечную память.

Предводитель всей турецкой армии Хуссейн-паша спасся бегством на быстром анатолийском коне, но лишь за тем, чтобы получить в Стамбуле шелковую веревку из рук султана. Из превосходной турецкой армии мало кто вышел живым из того побоища. Остатки конницы Хуссейна воители Речи Посполитой передавали один другому; гетман польный гнал их к великому гетману, а тот – гетманам литовским, те же – обратно польному, и так оно длилось, покуда почти все конники не погибли. Из янычар мало кто уцелел. Весь гигантский табор залит был кровью, смешанной с дождем и снегом, трупов лежало столько, что только морозы, вороны да волки предотвратили заразу, какая обыкновенно проистекает от множества гниющих тел. Польские ратники, одержимые боевым пылом, едва переведя дух после битвы, овладели Хотином. Трофеи в таборе были взяты огромные. Сто двадцать орудий, а с ними триста флагов и знамен прислал великий гетман с того поля, на коем второй уж раз в течение века одержала триумф польская сабля.

Сам гетман Собеский расположился в шатре Хуссейна-паши, сверкающем золотом и виссоном, и оттуда с помощью крылатых гонцов рассылал во все концы вести о счастливой победе. Затем собрались воедино конница и пехота, хоругви польские, литовские и казацкие – все войско выстроилось в боевом порядке. Началось благодарственное богослужение – и на том самом плацу, где вчера еще муэдзины выкрикивали «Ляха иль аллах!», зазвучала молитва «Те Deum laudamus».[128]

Гетман слушал мессу, распростершись ниц, а когда поднялся, слезы радости текли по благородному его лицу. При виде этого не обтершие еще крови, не остывшие от напряжения битвы рыцари возгласили троекратно:

– Vivat Joannes victor![129]

А спустя десять лет, когда его величество король Ян III в прах обратил турецкие полчища под Веной, возглас этот был повторен от моря до моря, от гор до гор, повсюду в мире, где колокола зовут христиан на молитву…

. . . . . . . . . . . . .

На том кончается наша трилогия; создавалась она не один год и в трудах немалых – для укрепления сердец.