Пандем

Монитор осветился, но вместо приглашения к работе Алекс увидел Пандема. Тот смотрел, чуть улыбаясь, как взрослый на ребенка. Нет — как взрослый на подростка, вечного бунтаря, который через годик-два перерастет…

— Поздравляю, — сказал Пандем. — На твоем месте я бы чуть больше озаботился счастьем единственного сына.

— Заткнись, — Алекс поднял глаза. За маленьким садом из трех бесплодных яблонь садилось солнце. Сверху закат был приплюснут, будто крышкой, плотной серой тучей, и щель между краем тучи и горизонтом светилась, как ясная лампа в конце сумрачного коридора.

— Все это сотворил не ты, — сказал Алекс. — Не хозяин дома и не строитель, а таракан, заведшийся в щели… Уйди и дай мне работать.

Пандем улыбнулся шире — и исчез, уступая место картинке рабочего стола; Алекс раскрыл каталог с сюжетами, помеченный «211», и уже через минуту забыл о красотах заката.

— …Да, это мое сокровенное право, — говорил, приветливо глядя с экрана, интеллигентный парень лет двадцати. — Я не понимаю, с какой радости мне смотреть это скучное кино еще шестьдесят лет… Это в лучшем случае! А то и семьдесят! Черт, мне не надо никакой эвтаназии, я хочу спокойно полетать с крыши! Никто не отвечает за меня, я совершеннолетний, какого черта эта тварь мною помыкает?!

— Когда вы решили свести счеты с жизнью? — спросил закадровый голос Алекса.

— Год назад, — парень вздохнул. — Правда, мысли были раньше… С детства. Мне скучно жить, понимаете? Мне лень каждое утро просыпаться, я хочу отдохнуть, в конце концов…

— Возможно, вы пережили личную трагедию?

Парень махнул рукой:

— Да нет, дело прошлое… В самом деле не стоит об этом. Миллионы баб каждый день обманывают миллионы мужиков… Они же в конкурентной борьбе друг с другом, как в джунглях, им надо хвалиться шмотками, мужьями, детьми… Не в этом дело. Почему мне нельзя умереть? Если это касается меня, только меня, если это никого больше не ущемляет?

Камера отъехала назад, рядом с парнем обнаружился Алекс; обернувшись к зрителям, он медленно снял темные очки, посмотрел прямо в камеру — пристально и немного устало:

— Сейчас вы можете задать этот вопрос Пандему. Каждый из вас может спросить — почему Данилу нельзя уйти из жизни, если это только его дело. Только его, взрослого дееспособного человека. Мы ждем ваших звонков — что ответил вам Пандем? Что вы сами думаете по этому поводу?

Алекс нажал на «стоп». Запись была двухлетней давности; дальше действительно следовали звонки, какая-то женщина спрашивала, есть ли у Данила родственники, где его родители, где его друзья… Но Алекс серьезно готовил программу — из нескольких несостоявшихся самоубийц выбрал Данила именно потому, что родители его умерли, близких родственников не было и друзей не предполагалось. Какая-то девушка обругала Данила козлом, инфантилом и бездарностью. Какой-то старичок рекомендовал парню жить дальше, а там, глядишь, и вкус к жизни проснется; среди этих пресных звонков — половы и шняги — иногда проблескивало подобие интеллекта: кто-то произнес слово «необратимо», кто-то рассуждал о сакральной сущности жизни, об абсолютных ценностях, которые скрепляют общество, и что общественные ценности всегда стоят выше личных, и так далее, ля-ля, тополя.

Для новой программы потребуется только начало. Первые несколько вопросов, и вот это: «Да, это мое сокровенное право… Я не понимаю, с какой радости мне смотреть это скучное кино еще шестьдесят лет… Это в лучшем случае! А то и семьдесят! Черт, мне не надо никакой эвтаназии, я хочу спокойно полетать с крыши! Никто не отвечает за меня, я совершеннолетний, какого черта эта тварь мною помыкает?!»

Тут будет перебивка… И новый материал. Позавчерашний.

Данил — он отпустил бороду и казался старше своих лет — выглядел теперь смущенно и неуверенно; создавалось впечатление, что визит Алекса с камерой (а съемочная группа подловила парня прямо возле института экосистем, где Данил, по агентурным сведениям, уже год проучился) оказался для него событием если не постыдным, то, по крайней мере, нежелательным.

— Нет, — говорил он, пряча глаза. — Теперь я не хочу… Я не хочу говорить об этом. Была какая-то дурость, сам не понимаю. Нет, я не хочу об этом говорить, я живу, мне нравится жить… Вот и все, я должен идти!

И, буквально оттолкнув Алекса, Данил устремляется прочь, и камера провожает его до самых дверей института.

Алекс оборачивается к зрителям. Губы его плотно сжаты.

— Это называется модификация поведения, — мягко говорит Алекс, глядя камере в зрачок, зрителям в глаза. — Его спокойная, выстраданная позиция теперь представляется ему наваждением, а всякий разговор на «ту самую» тему вызывает тревогу и стыд. Данил Алефьев был модифицирован Пандемом. Загляните внутрь себя и спросите — себя, Пандема, — не случилось ли подобного с вами? Не марионетка ли вы на Пандемовых ниточках?