Пандемия: Всемирная история смертельных вирусов

Результатом стало продолжавшееся столетиями копание в человеческом и животном навозе, примиряющее человека доиндустриальной эпохи с его наличием и даже позволяющее видеть в нем пользу. Средневековые европейцы исправно месили ногами густо унавоженную – причем в меньшей степени собственными отходами – грязь. Они жили в одном доме с кормившей и возившей их скотиной – коровами, лошадьми и свиньями, производившими навоз в гораздо больших количествах и уж точно не в специально отведенных местах{138}. Люди тоже в основном довольствовались обычным ведром – в доме или в отдельно стоящем нужнике. Чуть более сложные уборные представляли собой выгребные ямы либо во дворе, либо в погребе, иногда выложенные камнем или кирпичом (как канализационные коллекторы), над которыми располагалось сиденье или настил для присаживания на корточки. Способ сбора отходов и избавления от них зависел исключительно от хозяев, власти этот процесс почти никак не регламентировали{139}. Сам акт дефекации не требовал уединения и его не стыдились. Августейшие особы в XVI–XVII веках – Елизавета I и Людовик XIV, в частности – свободно опорожняли кишечник в присутствии придворных{140}.

Средневековые европейцы не только не брезговали человеческими фекалиями, но и начинали находить в них целебные свойства. Согласно истории санитарии, написанной журналисткой Роуз Джордж, немецкий монах XVI века Мартин Лютер ежедневно съедал по ложке собственных фекалий. Французские придворные XVIII века пошли другим путем: вдыхали «пудрет» – высушенные и мелко истолченные человеческие фекалии – через нос, как нюхательный табак{141}. (Опасно? Вполне возможно. Однако на фоне других опасностей вроде бубонной чумы периодические вспышки диареи, вызываемые подобными привычками, просто бледнели.)

Голландские колонисты, основавшие в 1625 году селение Новый Амстердам на южной оконечности острова Манхэттен, привезли с собой из Старого Света те же средневековые принципы и санитарно-гигиенические порядки. Голландские уборные открывались на уровне земли, и содержимое лилось на улицу, «чтобы свиньи могли есть и валяться», как выразился в 1658 году новоамстердамский чиновник. Англичане, завладевшие колонией в 1664 году и переименовавшие ее в Нью-Йорк, использовали для сбора нечистот так называемые «помойные лоханки», которые тоже выплескивали на улицу{142}.

Эти средневековые привычки сохранялись и в XIX веке, когда население бывшей колонии разрослось от нескольких тысяч до нескольких сотен тысяч человек. К 1820 году нужники и выгребные ямы покрывали одну двенадцатую города, по улицам слонялись десятки тысяч свиней, коров, лошадей, бездомных собак и кошек, испражняющихся где попало{143}. Нью-йоркские отхожие места и нужники «находились в самом плачевном и запущенном состоянии», жаловался один чиновник в 1859 году, наблюдавший там «застоявшиеся нечистоты, в которых киснут и разлагаются разного рода массы, источающие невыносимое зловоние». Неочищенные сточные воды гнили на задних дворах и в проулках неделями и месяцами. Домовладельцы мостили это болото деревянными настилами, которые при каждом шаге сочились «густой зеленоватой жидкостью», как докладывал городской инспектор{144}.

Время от времени городские власти нанимали частников для сбора навоза и испражнений, скапливающихся на улицах. Продажа их на удобрение позволила Бруклину и Квинсу выбиться в середине XIX века в самые продуктивные сельскохозяйственные округа Америки. Однако в полную силу это «канализационное фермерство» так и не развернулось из-за нехватки должным образом изолированных мест хранения экскрементов в ожидании транспортировки. Смердящие кучи на пристани вызывали недовольство окрестных жителей. Кроме того, во многих случаях власти наделяли частные компании правом сбора нечистот просто в знак политического покровительства, поэтому сбором как таковым эти компании не занимались{145}.

В результате нечистоты попросту текли по улицам и просачивались в почву. Грязь громоздилась «длинными хребтами вдоль края тротуара», как свидетельствовал газетный редактор Эйса Грин в конце 1840-х{146}. Лошади и пешеходы растаптывали ее, постепенно спрессовывая в плотный ковер. Мостовая под толщей грязи, покрывающей улицы, «почти не являла себя людскому взору», отмечал Грин в дневнике. В тех редких случаях, когда улицы все-таки отскребали, горожане отказывались верить собственным глазам. Грин цитирует пожилую женщину, всю жизнь прожившую в этом городе, которая удивляется состоянию отчищенных мостовых: «Откуда взялись все эти камни? Я и думать не думала, что улицы у нас камнями вымощены. Ну надо же!»{147}