Пандемоний

Объездной путь привел нас к греческому храму 1920-х годов: три каменных этажа, выступающий фронтон, вход, обрамленный белыми колоннами. Деревянная вывеска на фасаде гласила: «Санаторий».

— Интересно, это для психов или для туберкулезников? — задался я вопросом. — Я вечно путаю.

— Для туберкулезных больных, если не ошибаюсь.

Мы покатили назад по подъездной дороге и миновали небольшую стоянку, где было припарковано всего около десятка машин, затем вновь выбрались на шоссе.

— А теперь… в пиццерию, — предложил я.

Это был единственный замеченный мною в Олимпии ресторанчик.

Мариэтта повезла нас назад в город. Она почти неслась на всех парах, когда мы проскочили проселок. Я не заметил его по пути сюда, потому что тогда мы ехали по другой стороне дороги. Поля стояли некошеными, а старый почтовый ящик был едва виден среди густо разросшегося кустарника. Будь сейчас лето, я бы вообще не заметил его сквозь листву.

— Погоди! Возьми чуть-чуть назад, — попросил я ей.

О'Коннел спорить не стала и выполнила мою просьбу.

Я выскочил из кабины и вдоль обочины бросился к проселку, Мариэтта дала задний ход и поехала за мной следом.

Я посмотрел на имя на почтовом ящике, затем обвел взглядом поля. Вдали маячил почерневший деревянный забор. Тускло поблескивала крыша дома. И никакой силосной башни.

О'Коннел вышла из грузовика.

Я показал ей на имя на почтовом ящике, палиндром, выведенный синей краской. «Нун».

— Приехали, — сообщил я.

О'Коннел умело вела пикап по ухабистой дороге. Высокая трава шуршала, задевая бока машины.

Вскоре размытые очертания приобрели форму. Вереница толстых столбов превратилась в обугленный остов сарая без крыши и стен. Возле сарая валялись куски покореженного листового металла, наполовину скрытые травой и кустарником — остатки силосной башни. По всей видимости, ее разобрали, а металл бросили ржаветь под открытым небом.

— Ты уверен? Это то, что нам надо? — спросила О'Коннел.

— Пока не знаю.

Она припарковала пикап на участке бывшего газона. Дикая трава заглушила его меньше, чем окружающие поля.

Я вышел из грузовика, держа в одной руке пластиковый файл с творением Художника. Затем медленно обошел серые стены фермы под ржавеющей жестяной крышей — два этажа в высоту, перекошенные, словно в результате урагана. Скелет сарая, раскуроченные остатки силосной башни.

Я держал лист с рисунком высоко, пытаясь уловить сходство между рисунком и представшим моему взору зрелищем. Художник изобразил живую, полную ярких красок ферму. Представшее перед нами место было давно мертво. Сарай и силосная башня сгорели. Судя по всему, огонь тут пылал адский. После пожара остался лишь скелет сарая, и то, что когда-то было силосной башней. Случилось это давно — возможно, несколько десятков лет назад.

Сам остов имел правильную форму. Здания располагались друг от друга на правильном расстоянии, и когда я окинул их внутренним взором, очертания тоже совпали.

Как ни странно, окна в доме были целы, кроме одного, в центре второго этажа. Стекла в паутине трещин, в которых играли солнечные лучи. Посередине, словно зрачок, небольшое отверстие.

Я шагнул на крыльцо и обернулся. О'Коннел прислонилась к капоту пикапа, сложив на груди руки, и не сводила с меня глаз. За ее спиной, спрятанное высокой травой, пролегло шоссе. Верхние этажи больницы были прекрасно видны примерно в четверти мили от этого места.

Я улыбнулся ей и взялся за ручку входной двери. Ручка заскрежетала, но до конца не повернулась. Тогда я перешел к окну и, сложив ладони в виде подзорной трубы, попытался заглянуть внутрь. Увы, там было темно, и я ничего не увидел.

Я толкнул оконную раму, та не поддалась.

— У тебя найдется молоток? — крикнул я О'Коннел.

Та пошарила под брезентом кузова и принесла мне ручку от домкрата.

— Теперь на твоем счету будет еще и взлом, — прокомментировала она.

— На нашем счету, — поправил я.

Еще пару недель назад я бы серьезно задумался, прежде чем нарушать закон. Мать воспитала меня примерным мальчиком. Или по крайней мере законопослушным. Но после смерти доктора Рама, после всего дерьма, которое свалилось на меня в последние две недели, мне уже было наплевать. Взлом, значит, взлом.

Я размахнулся и разнес к чертовой матери окно, после чего аккуратно прошелся ручкой домкрата вдоль рамы, чтобы сбить застрявшие в дереве осколки. И лишь затем заглянул внутрь. В тусклом свете мои глаза различили комнату, заставленную массивной мебелью. Тогда я перебросил ногу через подоконник и забрался внутрь.

— Ты идешь со мной? — крикнул я своей спутнице.

— Иду.

Мы стояли посреди гостиной, заставленной кушетками и стульями. Впечатление такое, будто те, кто здесь жил, в один прекрасный день куда-то ушли и больше не вернулись. На столе стояла чашка. Шнур от торшера по-прежнему в розетке. И все покрыто толстым слоем пыли. В воздухе стоял слабый животный запах.