Пандора

– Давай-ка поскорее, – цедит Иезекия, с отвращением оглядывая комнатушку. Он замечает закопченную печку в углу, стоящее рядом с ней обшарпанное бюро и снова морщит нос. – Мне пришлось оставить служанку присмотреть за лавкой. Моя племянница еще не вернулась.

Не следовало отпускать Дору, думает Иезекия. Ему вообще не нравится, когда она уходит куда-то, где он не может за ней приглядывать. То, что она вдруг почувствовала себя свободной, тревожит его. Но если он станет ее удерживать, это вызовет у нее подозрения. Поэтому он не будет возражать. Пока.

Мэттью Кумб опускается на один из трех деревянных стульев, что стоят вокруг стола, сооруженного из перевернутого ящика. В руке у него оловянная кружка. Иезекия замечает, что запястье Мэттью перебинтовано. За его спиной висит грязная занавеска, отгораживающая часть комнатушки.

– Не думаю, что вам нужно говорить со мной в таком тоне, – говорит Мэттью, тяжело откидываясь на спинку стула, отчего передние ножки отрываются от пола. – Уже неделя прошла.

Иезекия ждет, когда Мэттью предложит ему присесть. Нога болит невыносимо.

– Да, была задержка. Кое-какие… осложнения.

– Я что-то вроде этого и предполагал.

Голос Мэттью звучит сурово. Несмотря на все свои замыслы, Иезекия чувствует, что краснеет. Чтобы спрятать лицо, он отворачивается и прихрамывая ковыляет к кривому оконцу. Сквозь призрачный туман виднеются устрашающие башни Тауэра.

– Ваза… Она не открывается.

– Не открывается?

– Именно это я и сказал, неужели неясно?

Мэттью откашливается. Иезекия, уверенный в том, что его щеки обрели привычный цвет, поворачивается к нему и замечает, что у самого Мэттью лицо мертвенно-бледное и словно бы покрытое липкой пленкой.

Из-за занавески доносится тихое сопение.

Мэттью не сводит глаз с кружки, которую медленно вертит в пальцах.

– Думаю, вам будет интересно знать, – произносит он неторопливо, – что я вел учет всех сделок, совершенных мною для вас за многие годы, – он кивает в сторону обшарпанного бюро. – Мне ничего не стоит донести на вас куда следует!

У Иезекии пересыхает в горле. Он и не подозревал, что Мэттью Кумб настолько смышлен, чтобы проявить такую предусмотрительность. Он не подозревал и о том, что Мэттью Кумб вообще о нем так часто думает. Иезекия сжимает пальцы, вонзая ногти в потные ладони.

– Ты что, мне угрожаешь?

– Да.

Мэттью ставит кружку на стол. Иезекия молча пялится на нее. Когда этот молодчик попросил – нет, приказал! – прийти сюда, он не ожидал услышать угрозы. Напротив, предполагал, что тот начнет лебезить и высказывать жалкие претензии, которые он бы с легкостью отверг. На мгновение Иезекия теряет дар речи.

– Если донесешь на меня, Кумб, то сам окажешься на виселице! – Чтобы замаскировать страх, от которого сводит желудок, Иезекия произносит эти слова с деланой бравадой и с уверенностью, которой у него нет. Но Мэттью лишь презрительно усмехается ему в лицо.

– Думаете, вы меня испугали? Вы что, и впрямь считаете, будто после всего, что я видел и сделал, я боюсь виселицы?

Лицо Мэттью при этом выражает такую дикую тоску, какой Иезекия никогда у него прежде не замечал. Он напоминает ему волка, попавшего в железные зубья охотничьего капкана, – Иезекия видел его в Италии. Было похоже, что обессилевший зверь оставил все попытки вырваться на волю задолго до того, как они – Иезекия, Элайджа и Хелен – нашли его. Он запомнил взгляд волка перед тем, как, по просьбе Хелен, брат пустил ему пулю в голову: глаза были широко раскрытые, злобные, но все же потухшие, словно зверь смирился со своей участью. Такое же выражение он читает сейчас на лице Мэттью.

– Смерти все боятся, – шепчет Иезекия в отчаянии.

Мэттью издает лающий смешок, начисто лишенный каких-либо эмоций. Он вскакивает на ноги, и стул с грохотом опрокидывается на пол. Он начинает медленно разбинтовывать запястье, и Иезекия невольно вжимается во влажную стену.

– Это уж точно. – Мэттью одним прыжком преодолевает расстояние между ними. – Как думаете, моя смерть будет быстрой или медленной?

Из-под перевязочных тряпиц струится запах гниения. По мере того как слой за слоем Мэттью снимает тряпицы, цвет их меняется с крахмально-белого на желтый и зеленый, а когда спадает последняя, Иезекия с трудом сдерживает рвоту. Едкий вкус тухлятины на языке. От смердящего запаха слезятся глаза. Иезекия крепко зажимает рукой нос и рот.

Ладонь Мэттью – сплошная рана, голая загноившаяся плоть. В тусклом свете комнатушки она влажно поблескивает, а там, где видны рваные края раны, плоть имеет синевато-багровый оттенок.

– Помните, я сообщил вам, что добыл ваш драгоценный груз? Мне тогда пришлось спуститься под воду с фонарем, накрепко привязав его двойной веревкой к запястью. Немного натер кожу, была крохотная ранка, и вот что с ней теперь стало… – Мэттью поворачивает запястье и смотрит на него так, словно изучает посторонний предмет, не имеющий к нему никакого отношения. – Скажите мне, мистер Блейк, почему рана до сих пор не зажила?

Иезекия – он не в силах смотреть на гнойник – отворачивается.

– Прошу тебя, – просит он, не отнимая руки ото рта. – Ради бога, убери!