Панджшер навсегда (сборник)

– Не рискуй. Комбат дергал к себе старейшину, а тот ему, мол, если это месть, то по закону. Хозяин, муж, имеет право мстить. А если он не успокоится?

– Спасибо, Аркадьич. Обо мне давно никто так не переживал и не заботился.

– Что ты, брось. Мы же свои, мы же одной крови. – И в его словах действительно и явственно звучало, что они одной крови.

– Прорвемся, Аркадьич, прорвемся, завтра созвонюсь со следователем, что-нибудь решим.

– Хочешь, я сам с ним свяжусь.

– Не надо, я справлюсь.

Утром следующего дня во время завтрака там же, в глубине кишлака, раздался такой же одиночный выстрел – пуля разогналась в нарезах и, продавливая воздушное пространство, устремилась к цели, Рыбакин, как пришпиленный к сиденью скамьи, вдруг выгнул спину от динамического удара и жуткой боли.

– Толик!..

– Я не прорвался… Я не смог.

* * *

Что случится в горах, одному Богу известно, так что надо быть готовым ко всему… Тут главное – солдаты, они – это и есть рота, а он, Ремизов, – только приложение к ней, пусть даже и самое главное приложение. Две недели он командует пятой ротой, в марте он бы и представить себе такого не мог (какой тогда творился хаос и в роте, и в батальоне!), а теперь так прикипел к своим новым делам, к ответственности, к распорядку жизни, как будто так и было всегда, как будто, так и должно быть дальше. Мамонтова и Маркова комбат отправил в отпуск, командиром он собирался оставить Хоффмана, но…

– Вы вот что, лейтенанты, – назидательно прохрипел ротный перед посадкой в «вертушку», уходящую в Баграм, – всех «духов» не перестреляете, не ершитесь, не лезьте на рожон. Не подставляйтесь, одним словом. Ремизов, это тебя прежде всего касается, а то ты со своим большевизмом однажды в чудную попадешь.

– Понял я, товарищ капитан. Спасибо за заботу, – буркнул взводный, не ожидавший к себе такого внимания.

– Понял ты, понял, как же. Костя, присмотри за ним.

– Был бы толк, – с сомнением хмыкнул Хоффман.

– Ну что, попрощаемся, – Мамонтов протянул им свою широкую ручищу. – Открою вам секрет напоследок. После возвращения я не буду вашим ротным, этот вопрос решен. Дадут вам какого-нибудь динамичного, жилистого карьериста из Союза, вспомните тогда своего Мамонта. Я-то вас поберег, хотя вы этого не оценили, оставляю вас живыми и здоровыми. Так-то вот, мамонтята.

Ремизову показалось, что глаза у ротного повлажнели, но тот, не оборачиваясь, уже карабкался по лесенке на борт вертолета. Лопасти винта раскрутились, подняли циклонический вихрь пыли, колеса шасси оторвались от площадки, машина медленно начала набор высоты, а из иллюминатора сияло смеющейся усатой улыбкой счастливое лицо Мишки Маркова.

В роте Ремизова ждали два письма из дома. Одно – от мамы, как всегда короткое, как всегда, эмоциональное, испуганное. В маминых письмах никогда не найдешь новостей, а нескончаемые переживания делали их тяжелыми и напряженными. «Как ты там, сынок?» Лучше бы написала, как цветут яблони на даче, а она опять за свое: «Я знаю, как тебе трудно…» Эх, что она знает… Своей ношей он не сможет поделиться ни с кем, как бы ни хотелось сделать это. Второе письмо пришло от жены. Оно было другим, Ирина писала, как трудно ей самой в этой долгой разлуке, и Ремизов жалел ее, отчего чувствовал себя сильным. К ее подружке из Афганистана приехал в отпуск летчик, он рассказывал про свою, про какую-то другую войну. Его война переполнялась тропической экзотикой, спелыми персиками и дикими обезьянами, а также пакистанской водкой и тоскующими женщинами, укрытыми в паранджу. Хороший парень этот летчик, он ведь не рассказал, сколько сбитых Су-25 разбросано по афганским ущельям, он прав, даже краем война не должна касаться домашних. Но только после его рассказа Ирина приписала в конце письма, что теперь она знает, на что он тратит свои деньги и как проводит время. Ремизов вздохнул, а вертолет, который привез ему письма, увозил на своем борту счастливых людей, они спешили домой. Его захлестнул приступ неразделенной тоски, он тоже мог быть на борту и лететь домой!

Когда Мамонтова и Маркова комбат отправил в отпуск, командиром должен был остаться Хоффман, но…