Пангея

Он бился о двери, ограды и КПП, однажды он простоял так, судорожно набирая телефонные номера, полдня, стремительно превращаясь в глазах охраны, да и в своих собственных, из большого человека в маленького и даже крошечного, в какой-то момент, отчаявшись докричаться, расплакался, но потом все-таки собрался с силами и ушел, ушел совсем, уехал в тмутаракань строить в чужой стране, среди зноя и песков, горнолыжную станцию, переменив все и в себе, и вокруг. Пловец так и не вычислил обидчика, отнявшего у него жизнь и забравшего ее себе, — олигархика Конона, восседавшего теперь за обеденным столом на его месте.

Кузя высморкалась в край скатерти.

— А с нами что будет? — спросил Конон.

— А с нами будет кирдык, если зассым, — грустно сказала Кузя, — только нападение спасет нас, — добавила она совершенно пьяным голосом и захрапела прямо на стуле.

Через секунду очнулась.

— Да я порву их всех! — взревела она. — Кто они такие, эти чурки, чтобы отнять у меня жизнь, достатую таким трудом? Я возьму вилы в руки, ты понял, я раскрошу их мутные рожи, как старые сухари. Я не просто какой-то там командир, я баба с вилами, знаешь, в чем разница?

Конон вздохнул.

Из коридора послышался звук бьющейся посуды.

Кто-то закричал.

Конон поежился, встал, подошел к окну, где медленно угасал ясный и полный уже просыпающихся весенних запахов апрельский денек. Конечно, в прогнозе еще будет снегопад, числах в двадцатых, оттого-то так и ноет правая ступня, когда-то поломанная о дверной порог, но сейчас в этот снегопад трудно поверить. Как когда-то было трудно поверить, что все закончится вот так. Птички чирикают, занимается совсем молодая еще, гаденькая листва. И вечер уже не такой быстрый, не такой решительный, и пахнет уже новой жизнью старый газон под окнами.

Он полностью ушел в разглядывание того, что находилось по ту сторону окна. Зачем сосредотачиваться на неприятном? Большой парк, озеро вдалеке, справа и слева ряды припаркованных машин, несколько открытых грузовиков, из которых выгрузились бегающие по коридорам бойцы, громящие все подряд и пугающие прислугу. А может, уже кого-то и пристрелили, крики-то были слышны. И выстрелы.

Он так же, не поворачиваясь, спиной выслушал накаленный докрасна разговор Кузи с каким-то вошедшим в комнату кавказцем. Тот говорил спокойно, а она кричала на него, осыпала пьяной бранью. Потом он выстрелил, но, кажется, специально мимо, чтобы напугать ее, она не заметила выстрела и продолжала, потом он выстрелил уже правильно, развернулся и ушел, привели дочерей, началась какая-то возня. Крики.

Его, Конона, никто не трогал, так ему казалось, он продолжал стоять спиной, слушая громкие удары своего сердца, он глядел в окно на поблескивающие черным в закатном свете стволы парковых деревьев, потом все ушли, и он остался один в комнате, окончательно слившись с оранжево-коричневым узором на шторах из шелкового жаккарда с золотой искрой, превратившись в дорогую тяжелую ткань, перестав окончательно дышать. Он даже не почувствовал пули. Не услышал выстрела. Не почувствовал, как упал, ударившись головой о батарею. Просто ушел в узор.

В камеру к Константину пришел начальник его охраны, тот же, что арестовывал его, — и быстро сказал главное:

— План Б в силе.

Константин был уверен в нем. Этот человек, которого Константин выкупил из чеченского плена, сделал прекрасные протезы, устроил его изнасилованных дочерей учиться за границу, не мог его предать.

План Б, какой восторг.

Он последовал за большим рыжеватым затылком начальника своей охраны к переходам между зданиями центральной тюрьмы и последней станцией потайной ветки метро.