— Что такое эти все тренажерные залы?!! Вялые рыхлые людишки хватают там руками мертвое железо, месят руками замученную грязную волну, полагая, что плывут, а на самом деле они разрушают себя и более ничего — потому что предают в себе самое главное — природу. В городах нет человеческой природы, — любил повторять Пловец, — только скотская, потому что только скоты живут в стойле. Они даже не подозревают о том, какая сила таится в воде, двигающая молодое растение к свету сквозь асфальт, даже бетон…
Разлюбив Платона и признав сына в Пловце, он доверил ему самое важное дело. Пловец ведь умел нравиться. Он должен был проскользнуть во влажную душу подростка одним нырком. Проскользнуть и отправиться на самое дно.
— Платон очень необычный! — много раз говорил Пловец Константину. — У него повадка, особенная гибкость, особенный захват. Ты не видишь этого, а я вижу.
В своем впечатлении от Платона Пловец убедился, когда исполнял то, зачем он был подослан к молодому наследнику.
Как-то поздним вечером, когда они оба прекрасно наплавались и напарились, он отчетливо ощутил внутреннюю команду: «Пора».
Он предложил поплавать еще немного, это бывает полезно перед сном — передать нагрузки. Они оба нырнули, оба поплыли под водой, и уже почти на выходе, на конце вдоха, Пловец мгновенно в нырке прошел под Платоном и схватил его за горло. Он топил его.
«Стальные пальцы на шее, — немного рассеянно подумал Платон, — а внутри них, наверное, пружины. Иначе отчего они так сильно сжимаются?»
Он не почувствовал ни страха, ни смятения, он не вырывался, не пытался отнять эти клещи от горла, он просто мысленно вошел в один из пальцев и перекусил пружину. Палец повис. Пловец вскрикнул под водой, отдернул руки и быстро начал всплывать. Платон видел, как он болтал ногами в синей, подсвеченной прожекторами воде. Неспешно вынырнув и поднявшись на бортик, Платон сказал:
— Ты неудачно нырнул, Пловец, а я, может быть, неудачно вытащил тебя. Прости. Сейчас я позову доктора, он забинтует палец.
Платон больше не виделся с Пловцом — до того дня, когда ему сообщили о смерти Лота. Тогда он велел позвать его и спросил:
— Как умер мой отец?
— Ну ты же знаешь, — пожал плечами Пловец, потрясенный не только этим вопросом, но и самой возможностью такого разговора.
— Я тебя спрашиваю, как он умер на самом деле, — спросил Платон и отвернулся в сторону, чтобы Пловец не видел его слез.
После паузы Пловец, к тому времени уже изрядно располневший и растерявший былую красоту, сказал:
— Он умер, потому что за ним пришла смерть. Когда он спал, она вкатилась в его комнату, кто знает, может быть, даже перепутав дверь. Прокатилась по ковру маленьким шариком, размером с апельсин — не больше.
— А потом?
— Потом она превратилась в рыжего котенка, который, мурлыча, играл со шнуром от его халата, когда утро протянуло через окно свой первый пурпурный луч.
— Пурпурный? Утро? Не золотой?
— В последнее утро — пурпурный, — спокойно констатировал Пловец. — И вдруг этот котеночек в одну секунду превратился в женщину, огромную, до небес, разодетую как цыганка, и она…
— После похорон поедем в Африку, — спокойно сказал Платон, — в Африку на дайвинг. Мы много лет не виделись, но когда-то ты мне обещал. Больше не исчезай. Я все понял, что однажды можно не вынырнуть.
В старинных аллегорических картинах жестокость изображали в виде женщины с красным от ярости лицом ужасающего вида и с соловьем на голове. Она обеими руками топит спеленатого младенца, поскольку жестокие люди всегда стремятся убить невинное существо. Соловей напоминает о сладкоречивости тех, кто намеревается мучить и убивать.
На других картинах жестокость изображена в виде женщины в железных латах с большим бриллиантом на груди. Она смеется, любуясь пожаром, пожирающим дома людей, и наслаждается воплями детей, утопающих в крови.
Жестокость обязательно предполагает душевную черствость, без которой нет радости в несчастии других. Именно поэтому на груди ее бриллиант — самый твердый из известных камней, многократно воспетый поэтами в связи с той жестокостью, которая обычно свойственна правителям или женщинам.
ДАНИИЛ