Пангея

С ним давным-давно в одном монастыре на юге Италии (он даже назвал монастырь) находился удивительный монах — Симеон. И был он чудак человек. Вечно болезный, гнусавый, с язвами на руках и на ногах наподобие стигмат. Он лечил прихожан, предсказывал будущее, очереди к нему на исповедь были в километр, а еще он рассказывал всем, как встречался с дьяволом и совершал над ним свой секретный ритуал, который должен был ослабить не только его недюжинную силу, но и его изобретательность. Джакомо ходил у него в учениках, но все время сомневался в словах и делах учителя. Однажды он обнаружил на полу церкви салфетку, которой тот заматывал свои изъязвленные ладони, поднял ее с полу и поднес к носу: что за черт! От бурых пятен пахло не кровью и не гноем, а клубникой или диким медом, точно он разобрать не мог. «Может, ты используешь какой-то бальзам от ран?» — вечером спросил его Джакомо. «Эти раны, как ты говоришь, так дороги мне, — ответил Симеон, — так зачем же я стану врачевать их? Христос говорит со мной через боль, говорит на этом точном и многосложном языке, так неужели я заткну ему рот!» Написал тогда Джакомо на него донос, надеясь вознестись по служебной лестнице, назначили папскую комиссию, Симеона прогнали, хотя потом и позвали обратно, потому что врачи заключили, что это все-таки была кровь, а не шампунь, как написал в пасквиле Джакомо. Но ровно в тот день, когда его позвали, Симеон умер в сортире забегаловки в Сорренто, просто присел на унитаз и умер без шума, без хлопот, удержав на лице виноватую улыбку. Джакомо потерял сон, и даже рьяное его продвижение по служебной лестнице было ему не в радость: он был вынужден принимать снотворное всю жизнь, но от него спал тяжело, а когда бодрствовал, что ему тоже мерещилось, что он спит, что все — это сон. Он идет к святому Иакову за индульгенцией, он будет каяться и умолять.

Сэр Дэвид Минч из всех был наименее словоохотлив и сказал только, что вынудил свою дочь в четырнадцать лет поставить себе спираль, чтобы не забеременеть, а теперь оказалось, что из-за этой спирали она бесплодна. Он обвинял себя в этом, говорил, что иногда чувствует себя убийцей.

Галина Росенко добиралась на эту выщербленную асфальтовую обочину с далекого острова Бали. Туда она попала случайно, когда в Киеве ее выгнали из Института физкультуры и нужно было искать себе хоть какое-то занятие, чтобы прокормиться. Тогда друзья друзей сказали ей: «А поехали с нами на Бали, на билет займешь, визу не надо, будешь работать с туристами, их там пруд пруди, и все как один лохи». Он рискнула, была не была, — и уже через полгода смело практиковала рейки-массаж, дающий жизненную силу и изгоняющий дьявола. Сначала ее дела шли хорошо, многие частные виллы, сдающиеся внаем, приглашали ее на почасовую оплату, но потом, проведав про ее успех, такие умельцы, как она, повалили на остров со всех концов света, и, сбившись в кучу, крепко поговорили с ней насчет необходимости делиться клиентурой. Она уплыла, улетела на метле в Малайзию, на курсы трансцендентного массажа, чтобы потом вернуться с дипломом и победить всех злодеев, но школа в Куала-Лумпуре отказалась ее принять из-за нечистой кармы. Проходить процедуру очистки кармы на месте она не решилась, вдруг они там все про нее узнают и посадят за мошенничество в тюрьму? В школе массажа принимали также паломнический сертификат из Сантьяго. Ну не лохи, скажите, ну разве не лохи?! Вот прется теперь…

Дирижер Петр Вилов, слушая рассказы других спутников, негодовал: «Какие же вы все козлы, честное слово, я же вам только что сказал, как следовало поступать!» Волосы его развевались вокруг лысой головы — остались только нижние пряди, которые он вырастил до плеч. И когда настал его черед говорить, он сначала немного замялся.

— Я — Христос, — признался он наконец, — в молодости был бес, а сейчас Христос.

Говорить и идти одновременно ему было трудно. Большой живот, мощные руки и ноги, бычья спина давали ему, должно быть, под двести кило веса. Он с трудом справлялся с дыханием, но все же старался выговаривать:

— Я вижу мир, понимаете? Я знаю, где истина, а где пакость. Я могу и хочу указывать людям путь. Это как в музыке. Это сейчас я стал дирижером, а когда-то был пианист. Лучший ученик был в классе. И я всегда знал, что за музыкальными фразами иногда стоит Господь, а иногда сатана, я всегда видел это, и, играя, играл их послания, тексты целиком, старался передать сущность в ее целостности, поэтому я был лучшим, а потом стал дирижером. Я Христос. Я не пастух, я дирижер человеческих душ.

— А не то чтобы у вас гордыня? — осмелился поинтересоваться Фиш, — я перед паломничеством готовился, читал, и мне кажется…

— Гордыня?!! — вскричал Вилов. — Ах ты тварь ползучая, ах ты мерзота! — и чуть было не завязалась драка, которую совместными усилиями с трудом остановили.

— Ну как же так? — все спрашивали Вилова. — Зачем же вам тогда идти?

История Кшиштофа Бенецкого показалась всем вымышленной. Оказалось, что он ходит в паломничество каждый год уже десять лет из страха лишиться всего, что у него есть.