Пангея

С возвратом телефона явно что-то не складывалось. То у странного полосатого фургона с надписью «колбаса» возникала незапланированная встреча с каким-нибудь важным пангейским пузом — и все дороги перекрывали на полдня, оставляя Конона чертыхаться в многокилометровых пробках. То Рита увлекалась какой-то сущей ерундой, педикюром например, и отменяла их встречу, набрав для этого его номер на втором таком же беленьком телефончике с такой же золотой крышечкой.

Но в жизни Конона не складывалось не только это.

В тот день, когда он нашел в кафе телефон, он глупо ударился ногой о порожек в ванной. О чем-то задумался, засмотревшись сначала в зеркало на свое небритое сонное лицо, а потом на блики от большого другого зеркала, рассыпавшего их по теплому мраморному полу прихожей. Он запрыгал на одной ноге, осыпая порожек проклятиями, и тут, как водится, позвонила мама с вечно не нужными вопросами, обязательно ведущими в конце разговора к длинным и протяжным ее рыданиям.

— Да ты молодая еще совсем, — всякий раз напоминал ей Конон-младший, — и будут у тебя внуки, слышишь, я обещаю тебе! Ну мамочка, мамочка, ну перестань!

Софья Павловна страстно любила Конона-младшего и именно поэтому не хотела, чтобы отец оставлял ему львиную долю своего состояния. Что хорошего дадут ему деньги? Станет несчастным, чужим, отцова характера в нем нет, а без волчьей хватки сожрут, растерзают его на куски, и будет он человеком без настоящего и будущего, с одним лишь печальным прошлым, в котором простая формула: не смог, не оправдал. Другой их сын был совершенно потерян для нее, он рано женился на американской бесплодной адвокатессе и укатил на другой конец света заниматься сущей ерундой, торговать экзотикой — вазами да фигурками из черного дерева, которые совсем никому не нужны — он наторговывал на медный грош, полагая свою неуспешность аристократизмом, и от этого еще сильнее ненавидел родину, на которой зачем-то осталась его мать. Но раз она осталась здесь после смерти его отца, значит, не нужно, невозможно ненавидеть это «здесь», никому, никому этого нельзя! Зачем же он так бесит ее?!

А младший сын, увалень и книжный лентяй, всегда брал ее за душу своей кажущейся незащищенностью и нежной страстностью, которая встречается разве что у близоруких с детства мальчиков, изучавших жизнь по романам. И почему именно ему старик отписал все? Почему так обидел его брата? Неужели потому, что не верил ей, считал его не своим? Зачатым от кого-то еще? Смертельно обидно, но вышло все к лучшему. Старший сын не подал бы ни копейки, все промотал бы, а младшенький оказался с душой, и кто знает, может, еще и подарит внуков. Она, конечно, обижалась на него, что он «как бездомный, останавливается в отелях», не рассказывает ей настоящих причин своих приездов. Она изводила его вопросами, догадками, подозрениями, которые он еле терпел, как и ее дурацкие гостинцы. Их привозил ее шофер, каждый раз неуклюже извиняясь, что побеспокоит, опять вот привез от Софьи Палны пироги. «Мамины приветы» Конон передаривал горничным, чужим и своим секретаршам, случайным попутчикам, водителям, даже не разворачивая пакетов. Не от черствости, а от неумения как-то по-другому применить плоды материнской заботы. Но он ее любил и жалел, главным образом за то, что всю жизнь она прожила при его отце, мрачном и безрадостном человеке, напоминавшем ему, молодому лодырю, часовой механизм.

В Москве у него была девочка, первая, с кем он почувствовал себя мужчиной несмотря на то, что ему было уже хорошо за тридцать. Он вспомнил о ней, как только врезался босыми пальцами в порожек ванной комнаты, и подумал, что, наверное, рыхлостью своих чувств причиняет ей большую боль.

Какие между ними были взаимоотношения?

Да никакие. Скучные. Ему нравилась ее шея. Острота скул. Все это хорошо смотрелось, пока они сидели в кафе или шли в театр — они несколько раз ходили в театры и в Москве, и в Европах, глядели там классику. Он одновременно глядел на эту ее шею и за шампанским после, в баре, но как только захлопывалась за ними пухлая дверь ее квартирки или дверь его номера — она стала ездить к нему в его деловые поездки, так сразу же начиналась скука и даже тоска.

Он все говорил себе, что он не по этому делу, оттого и скучно ему, но ведь, может, он еще и втянется, бывает же?

Убеждал себя.

Он иногда даже чего-то от нее хотел, обнимал, стремился куда-то пролезть, до чего-то дотянуться, но ей было смешно, неловко, и он от этого чувствовал себя еще более нелепым.

Она понимала, что нельзя смеяться, что если она все-таки любит этого увальня, щурящегося близорукими глазами, то нужно попытаться соорудить любовную сцену. Он этому ее старанию был и рад, и не рад — хлопотно, да и по-другому намного проще, чем вот так вот изводить друг друга в попытке сделать это вдвоем. Ну зачем, спрашивается, это нужно делать вдвоем, что за чушь?