Пангея

— Да все спали с ней, успокойся! — и отец твой, и Константин! Мать у нее, говорят, была колдунья, прогнали ее, а сама она жила сначала в доме какого-то генерала — видного картежника, а потом — пошло и пошло. Но в целом она ничего, — заключил Пловец, — учись у нее, влюбляйся, если на сердце легло, она же у тебя первая, и такой урок тебе будет кстати. Мы с Евой ничего не имеем против. Мы даже за. На вот, я тебе принес фильмов посмотреть. И про отношения с девушками тоже.

— «Мы»? «Она ничего»? — Платон вскочил и сжал кулаки.

Пловец расхохотался — и перед тем, как уйти, добавил: — Я рядом с тобой единственный нормальный мужик. Цени это, понял? И говори мне, если что-то нужно.

Платон с размаху ударил его кулаком.

— Да ты заболел! — констатировал Пловец, даже не покачнувшись. — Ева! Ева! — прокричал он уже в коридоре, двигаясь в сторону столовой. — Купи мальчику гантели, а то у него совсем нет сил. Опозорится, того и гляди!

Что у него было до нее?

Учителя. Он даже вожделел к некоторым из них — пожилым женщинам с большой грудью, трогал их в грезах, раздвигал их огромные тяжелые бедра и заходил внутрь, в их густое теплое лоно, мрак, бесконечность утробы. Он тянулся в этой темноте к сургучной тайне и не мог дотянуться, потому что — так он объяснял это себе — был еще маленький. У него были занятия с Пловцом, футбольные матчи, во время которых он страстно болел и терял над собой контроль, крича вместе со всеми: «Гоооол!» или проклиная успехи врагов, мальчишеские забавы в кинозале и кокаин, к которому Пловец нарочно пристрастил его. У него была мать Ева — грустная, томная, величественная, недоступная, холодная и всегда немного чужая. У него был ежик, который однажды ушел от него в сад и не вернулся. У него был, правда, в памяти, задушенный котенок. У него были друзья, с которыми он познакомился в путешествиях и переписывался с ними по электронной почте, обменивался фотографиями и песнями. У него был Константин, которого он ненавидел и любил одновременно. У него был отец, Лот, с которым они давным-давно не виделись и не говорили, но все-таки он у него был. И книги, в которые он уходил с головой, и шахматы, в которых достиг совершенства, а теперь появилась и Аяна, его первая женщина, которую он умудрился, пускай и с разницей во времени, разделить со своим отцом.

Поняла ли эта женщина, что она была у него по-настоящему первой? А что если действительно он вел себя неуклюже из-за кокаина, из-за влюбленности? Как он теперь сможет жить, если потеряет ее? Что он будет делать с этими драматургом, пожилым любовником, поджидающим ее в загородном доме с тяжелыми бархатными шторами? Что он должен думать обо всем этом?

Читая про блудницу, он то чувствовал отвращение к ней, наполнялся благородным негодованием и готовностью обличать пороки и грязь, все мерзости человеческой плоти, то ощущал возбуждение и желание измараться в ней с головой, в ее экскрементах, в ее менструальной крови. Когда отвращение сменялось нежностью, отчего-то по лицу его начинали бежать слезы.

Именно из-за этого чтения он не отставал от нее:

— Как ты стала такой?

Этот вопрос за то недолгое время, что они провели вместе, он задал ей несколько десятков раз.

И она повторяла и повторяла: пошла учиться в педагогический техникум и первый курс окончила с одними пятерками, а на втором уже отчаянно загуляла. Начала с подругами зарабатывать на поклонниках, мотала души, по молодости, из любопытства, а не от жестокости. Была главной советчицей многоопытных мужей по многим, порой даже государственным делам. Помогала и Голощапову, и Лахманкину, когда было нужно. Охмурила генерала-картежника, по сравнению с которым знаменитые знатоки человеческих душ, всякие Бальзаки да Манны — жалкие глупыши, бормочущие школьные истины.

— Бальзаки и Манны? — переспросил Платон.