Пангея

Сатана уполз, и Господь еще долго пребывал в задумчивости. Разве не тот на самом деле Господь, кто может и переписывать, когда пьеса уже идет? Разве театр не принадлежит ему и кроме его и сатаны разве еще есть зрители?

Валентин подходил к ее дому всего через несколько дней после того самого проезда мимо — парность событий, иначе не назовешь, — когда так по-дурацки чуть было не поругался с женой из-за ничтожной реплики: взыграла какая-то пустая ревность, что и она сама могла бы с грузином за деньги и такой вот особняк, ласкала его бы и ублажала по-всякому — эту наглую грузинскую рожу, ходила бы в кружевной комбинации перед его воспаленным, вечно лоснящимся взглядом. Грузины вообще-то ему нравились, он любил и ценил их застолье, песни, но вот когда своя женщина шла за них — не выносил, нечестно это как-то, обман.

Он еще думал тогда в тот вечер, что подозрительно быстро остыл от обиды, раньше бы орал часа полтора, может быть, даже и руку поднял, — а теперь все иное, нет уже ни жара, ни гнева, ни рукоприкладства. Возраст, возраст, наверное. Не та сила, не тот гормон. Вспыхиваешь и остываешь. Во всем так. Нету твердости решения ни в теле, ни даже в душе. Хотя говорят ему все — закостенел ты, категоричный стал, ничего нового не приемлешь. А все новое теперь, и прежде всего — он сам.

Он подходил к ее дому и должен был буквально через несколько минут увидеть ее после очень долгого перерыва. Все вместилось в этот перерыв: и взросление дочери, взлетевшей в молодость, вспыхнувшей и разбившейся в хлам, и рождение внука, и их переезд в столицу, и смерти стольких близких, стольких бесценных людей. Петух вон как трагически жил и как трагически умер: приступ с ним случился самый пустячный, но он так и не смог дотянуться до кнопочки — вызвать кого-то на помощь. Сдох, потому что сантиметр не дотянулся. А сколько еще поумирало людей? Гришка, Петуховый одноклассник, как рано ушел! И жил ужасно, и умер странно. Молодые еще были. И Клара — Федькина жена, с которым вместе служили! Важный был сукин сын, взял себе в жены кого хотел, судьба у него такая важная получилась — а вот раз, и овдовел. Хотя говорят, не очень он и расстроен был. Полкласса его уже на том свете, кто спьяну сгорел, кто рано помер от инфаркта — отчего-то не живется мужескому полу на свете, словно какая-то стерва рвет им сердца, и падают они в самом расцвете сил и разумения. А родители? У кого они вообще остались-то к таким годам. Папа, мама — Господи, как же страшно они все умирали. А братец нерадивый, как он с ним вошкался, нянчился, как из всех бед вызволял — так не вызволил же — уехал учиться в Петербург на инженера, влюбился там не по адресу и рванул себе жилы прямо на станции метро, под рев поездов, пряча черную кровь в рукаве модного дорогого пальто. Он даже не вспоминал обо всем этом, когда подходил к дому Анны, он почувствовал, что все это пронеслось в нем, через него, он остановился у калитки, потянулся рукой к звонку, и пока ждал, когда из домофона донесется «входите», еще разок оглядел себя: все правильно — башмаки не чищены, штаны с растянутыми коленями, свитерок кое-какой засаленный — да не велика птица, чтобы переодеваться из-за нее.

Он переступил через порог, уткнулся взглядом в мозаику на полу в прихожей — просторной, белой, наполненной искусственным светом. Два ангелочка, утопающих в шелковых лентах и гроздьях винограда, куда-то несут земной шар. Из прихожей, просторной и светлой — проход в большую комнату — залу, как сказал бы он раньше, с диванами, картинами, шелковыми шторами и большим белым камином. На стеклянном журнальном столике между диванами стояла ваза с фруктами, тем же виноградом, красными яблоками, персиками.

— Поздравляю, — сказал он то ли ангелам, то ли яблокам, то ли Анне, — добилась-таки своего.

— Проходи, — ответила она спокойно, как всегда спокойно, словно не замечая его полухамства, — сколько лет не виделись, пятнадцать, двадцать?

— Какая разница. Зачем звала?

Не разуваясь, он прошел в комнату с камином, неловко сел на низкий диван, достал свои дешевые сигареты, закурил.

Анна молча поставила перед ним вазочку.

— Вообще-то у нас не курят. Ну ладно…

— У вас не курят, а у нас курят, — ухмыльнулся Валентин. — Ты, я вижу, совсем не изменилась, манеры-капризы…

Она молча села напротив. Крашеные, сильно поредевшие волосы, наверное, под краской седые уже, сколько ей, семьдесят? Он не помнил точно. Ну да, ему, семьдесят шесть, а ей, наверное… Как он любил когда-то эти волосы, этот безупречный овал лица, теперь, кажется, подтянутый нитями, эти глаза, вокруг которых, несмотря ни на какие ухищрения, все-таки развелись морщинки, эти губы, тонкие, вечно сжатые, немного сухие, вокруг которых теперь неприятные складочки, победить которые не смогла даже она.

— Ты как живешь-то? — спросила она, привычно поджав губы. — Что делаешь?

Он закашлялся, не опасно, а так, по привычке, как кашляют курильщики, чуть захлебнувшись дымком.