Пангея

Они условились встретиться завтра, и уже перед самым прощанием она сказала:

— Ты спрашиваешь, что происходит? Мои мальчики там. И самый младший, твой сын, которому двадцать.

Он хотел и никак не мог понять, что это она сказала. Что-то в голове его застучало — такое с ним иногда случалось на работе, когда обстоятельства начинали развиваться стремительно:

— Я понимаю, почему все это происходит, — забормотал он, словно на другом конце провода была его жена, старое умерло, и пустота нажирается чужими жизнями, чтобы обеспечить свою собственную. И еще — эти корпорации, это полный тупик, конец истории. Там сидят мальчики и перекладывают бумаги, говорят по телефону. Сами развитые, откормленные, спортивные, а телодвижений за день — пять шагов. Улица заводит их, а события кружат голову. Там же везде мясной соус на улицах, м-м-м, не оторвешься, и во рту от него огонь, вкус перца и куркумы…

— Куркума совсем не острая, — спокойно поправила его Ирина, — не фантазируй и не наделай лишнего.

Это тоже была реплика его жены.

Он услышал ее.

Больше они не расстанутся, это теперь совершенно ясно.

Яков наконец пришел в себя:

— А как его зовут? — закричал он.

Рахиль, одряхлевшая от болезней суставов, почти превратившаяся в мумию, в тот самый вечер разглядывала фотографии сестры, бросившейся летом с крепостных стен Петропавловки, чтобы быть похороненной вместе с погибшей в автокатастрофе дочерью. Сердце ее стучало:

«Разве мы не уйдем и так? Глупая история, нелепая — пожилая уже женщина неловко карабкается на крепостную стену глубокой ночью, чтобы очертя голову броситься вниз. Как это понимать? Чужая всегда была мне, как чужая и умерла». Ей на секунду стало жаль, что она не прожила обычной жизни, ни разу не виделась с погибшей племянницей, не ела семейных пирогов. И вот теперь она, несчастная, несчастная! Обречена так одиноко доматывать свои дни, сучить эту негодную пряжу дней, невесть что разглядывая слепыми глазами.

По старой привычке она включила телевизор, где рассказывали о прокатившейся волне забастовок и столкновениях с полицией, и вдруг почувствовала волнение — нацепила одни очки, поверх них другие, с толстыми линзами. Закапала капли, полезла изучать информацию, просидела до утра. Точно. Горит костер. Ну что же, напоследок мы погреемся у него. Пора идти за дровами.

Она закурила, едва справившись с прыгающей в руках зажигалкой, подошла к окну, открыла форточку, выдохнула дым, перемешанный с паром, в студеный январский воздух.

Но как лучше сыграть? Растравить националистов? Подбить Платона на переворот?

«Безумно, против правил, — ответила она себе на свой же вопрос, — запустить термоядерную реакцию, чтобы грохнуло до небес. Разве разумные, выверенные ходы способны изменить порядок вещей?»

Вопрос свой она адресовала щеглу в премилой красной шапочке, с пегими подпалинами на груди и яркими желтыми полосками на крыльях. Он чинно сидел на жердочке в клетке и не отрываясь смотрел на нее.

— Надо против правил? — настаивала она на своем вопросе.

Щегол кивнул.

— Так, чтобы выплеснулась наружу бешеная нутряная энергия?

Щегол утвердительно чирикнул.

— Но что же это? — она быстро, украдкой, с вороватым видом, втиснула в его незаметные миру ушки свой вопрос в надежде, что он и не заметит, что это она родила его, этот вопрос, а не он сам появился и предстал посреди комнаты в этой ночной тиши.

— А ты оторви голову самой противной крысе и брось ее жирному коту, — пропел щегол.

— Крысе? — переспросила Рахиль.

— Премерзотнейшей, — выдал трель щегол, — которую никто до этого не мог поймать.

Рахиль кивнула.

Она насыпала ему в кормушку горсточку крупных белых семечек, к которым добавила двух полуживых мух — пускай полакомится, заслужил.

Откуда она взяла их посреди январской холодной ночи?

Из синей баночки с красной крышкой — покупала в зоомагазине живых, несла в пакете домой жужжащий рой, если в мороз, то за пазухой, и специально примаривала для своего любимца, оставшегося после смерти Карлоса последним, к кому она питала теплые чувства.

Голощапов. Жирная, некогда опасная крыса. Главная награда, которой она удостоилась на закате своих дней, — отомстить ему. А что ей еще остается делать в нынешней немощи, как не сводить счеты?

Всю свою жизнь, всю свою острую, как лезвие жизнь, она мечтала о казни Голощапова. В мечтах видела, как толпа терзает его, как его зверски пытают в застенках сначала Лотовых, а потом и Константиновых казематов, как засовывают в зловонный анус раскаленные железяки, льют в глотку расплавленный свинец, кормят хлебом, замешанным на битом стекле. Она видела его корчи, слышала его звероподобный вой, разносившийся по всем закоулкам ее воображения, и улыбалась тихой и ясной улыбкой, воображая себе все детали мучительной казни.

Все знали об их взаимной ненависти и использовали ее как могли — и в интересах дела, и против него.