Пангея

— Ты маразматик, голуба, — равнодушно констатировала Кузя. — Не пойми о чем ноешь. Культура теперь виновата, скажите пожалуйста. А кто меня беременную в филармонию тягал?

Он встал из-за стола, подошел к окну, вытянул руку навстречу солнцу.

— Счастье еще, что дотянули до апреля, а то я боялся, что умру без солнца! Какие все-таки невыносимые здесь зимы, а, Конон, ты не находишь? Вот опять конъюнктивит, я ослаб, я вымотан!

Кузя сделала перешептывающимся дочкам знак выйти из столовой. Дочкам-девицам — тоже с бантами, розовым и зеленым, — было не привыкать, у папы тяжелая работа и потому тяжелый характер. За столом остался только Конон-младший — любимец Константина, ручной богатей, дрессированный, некогда очень точно подсказавший ему, что надо гнать Пловца: тот ворует, интригует, места своего не знает, Константин Пловца прогнал да и позабыл на следующий день, прогнал так, что тот и пикнуть не посмел, а вот доброго советчика с толстой мошной Константин приблизил к себе, временами обирая, но не давая напрасных надежд на какую-либо настоящую роль в стране. Пускай погреется в лучах власти — и будет с него. Одна только привилегия была у Конона — выслушивать и бескорыстно советовать ему — и этого, по мудрому прозрению Константина, человеку с большим сердцем и кипучим воображением будет вполне достаточно, а кому нужен бессердечный? Некуда их девать, бессердечных влюбленных короедов, пожирающих его светлую персону жадными взорами.

Конон-младший любил его и служил от всего сердца, что встречается совсем уж редко при больших капиталах. Отец его, конечно, тоже служил Лоту, это, можно сказать, традиция, но был холоден и корыстен, любовь его было ледяной, а этот старался изо всех сил: делал для него прогнозы, предсказания, чертил графики, выслушивал его многочасовые рассуждения о жизни, жалобы, делающиеся все более однообразными, серыми. Конон-младший мужественно вдыхал испорченный Константином воздух — что-то творилось с пищеварением у главного человека Пангеи, и он постоянно источал страшное зловоние, нередко сопровождаемое громораскатными звуками. Но Конон-младший был каждый раз благодарен Константину за эти вот совместные завтраки, а еще и за ощущение своей нужности, полезности, приобщенности к большому делу и большим целям — разве получить такое не настоящее счастье для каждого, кому известна осенняя хандра, разного рода пресыщенности и прочие растворяющие душу яды, обязательно попадающие в нее из ума?

Он как-то, давно уже, попросил Константина помочь ему с одной слабенькой золотодобывающей шахточкой на Крайнем Севере, том самом, куда из-за вечной многокилометровой свинцово-синей мерзлоты нет никакого наземного пути и где с неба падают ледяные иглы. В управлении этой шахтой уж больно много паскудства развелось и всякого другого пакостничества — и грязь адская, и воровство, и смертность повальная от алчности владельцев, скупящихся на лишний трос безопасности. Иначе было никак не помочь делу, кроме как забрать эту дырочку в земле себе и прогнать поганой метлой владельцев. Но, услышав просьбу, Константин надел мину, пожал плечами: «Разве я могу вмешиваться? Будет ли это по-людски, будет ли честно?»

Конон оценил.

Конон возлюбил его еще откровеннее.

Разве не утраивается любовь и уважение этих набитых деньжищами прыщей к таким чистым душам, как Константин?

Кузя медленно встала со стула, подошла к мужу, обняла его сзади за плечи и тихо сказала:

— Ну не надо, маленький мой. Иди ко мне, покачаю тебя.

Он повернулся, скользнул взглядом по ее отекшему лицу со следами неудачной пластики, уткнулся в ее раздобревшую от сливок грудь, и она принялась баюкать его как маленького, напевая с закрытым ртом. Он застыл, скроил блаженную детскую рожицу и третьей или четвертой мыслью подумал: «Отчего же так испортилась ее красота? Почему потускнело и так приуродилось лицо, почему пахнет она косметикой и кремами, а не собой, как пахла когда-то в молодости: женщиной, пьянящей жизнью плоти, самой жизнью?»

Покачавшись так несколько минут, он почти срыгнул, потом выпрямился, потрепал ее по щеке, отвернулся к столу. Закашлялся. Выплюнул червяка на скатерть.

— Опять хамство, — возмутилась Кузя, — если у тебя опять червяки, то, боже ж ты мой, потрави их и перестань устраивать здесь спектакли! Ну что, всякий раз, когда у тебя сомнение, ты будешь плевать червей?

И как только Константин отвернулся к вошедшему с подносом слуге, она шепнула Конону:

— Что мне делать с этим козлом, а? — ее Мальвинин бант сполз набок. — Ты же хороший чувак, не гнилой, ну насоветуй ему хрена моржового или чего еще. Вонища же — хоть в петлю лезь, чуешь?

— Он расстроен, — тихо сказал Конон-младший, — просто не знает, что ему делать. Трещит все по швам. Он сажает — без толку, стращает — без толку, казнит — не помогает, а что еще сделаешь, когда все пошло наперекосяк, никому нельзя верить.

Константин повернулся к ним лицом:

— Малера обсуждаете? — спросил он и снова закашлялся.

— Ну не харкай ты червями! — не выдержав, возопила Кузя.

— Не буду, не буду! — кивнул он. — Черви — это тоже не новость.