Пани царица

Они провели ночь, перемежая поцелуи разговорами, открывая друг другу то, что казалось тайным, навеки скрытым в глубинах их темных, яростных душ. Но если мужчина, обессиленный своей откровенностью, наконец уснул на полуслове, на полувздохе, то у женщины сна не было ни в одном глазу. Извергаясь раз за разом в ее ждущее, иссушенное одиночеством и безлюбьем лоно, Заруцкий словно бы питал водою некий погибающий цветок, пробуждая в нем жизнь… Измучив Заруцкого, Марина набралась от него здоровья, силы и мощи, ну а решимости ей и прежде было не занимать. Вот только счастье, которое она испытала в объятиях этого мужчины, могло стать для нее помехой… Она боялась Заруцкого – этот человек мог сломать ее, мог сломить, подчинить себе безвозвратно. Но она не игрушка для мужчин, даже самых лучших во вселенной, – она сама по себе. Она царица, а не рабыня. Мужчинам предназначено быть ее рабами. Заруцкий что-то такое сказал, он-де умоляет Марину остаться в Тушине, потому что ее отъезд вызовет раскол в лагере. Но Марине только этого и нужно – вызвать раскол, не дать Рожинскому одурачить шляхтичей и поляков. Она не собиралась бежать – Заруцкий сам невольно подсказал ей эту мысль.

Марина соскользнула с постели, бросилась к столу, схватила одно из очиненных перьев и торопливо, не подбирая слов – чудилось, все, что она сейчас пишет, продиктовано ей свыше! – написала на листе:

«Без родителей и кровных, без друзей и покровителей, в одиночестве с моим горем, мне остается спасать себя от последнего искушения, что готовят мне те, которые должны бы оказывать мне защиту и попечение. Горько моему сердцу! Меня держат как пленницу; негодные ругаются над моей честью, в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутницам и строят против меня измены и заговоры. За меня торгуются, замышляют отдать меня в руки того, кто не имеет никакого права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду, свидетельствую Богом, что вечно буду стоять за свою честь и достоинство. Раз бывши государыней стольких народов, царицею московской, я не могу возвратиться в звание польской шляхтянки и никогда не захочу. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, что это благородное рыцарство будет помнить свою присягу…»

Здесь досталось всем сестрам по серьгам, но больше всего камней было запущено в огород Рожинского, которого отныне Марина считала своим кровным врагом – почти столь же ненавидимым, как Скопин-Шуйский.

Она оставила письмо на столе, пошла к двери… и оглянулась на спящего Заруцкого. На миг зажмурилась, чтобы навсегда запомнить, как он лежал, – поверженный богатырь, Самсон, остриженный Далилой.

Сердце ее преисполнилось гордости. Бесшумно отодвинула щеколду – откуда только силы взялись? – и выскользнула из комнаты. Увидела ждущие глаза Барбары, мельком улыбнулась – и велела немедля, спешно готовиться к отъезду, причем взять с собой только преданного казака-конюшего.

– И – тихо, как можно тише! – твердила она, загадочно улыбаясь. – Тише, тише!

Апрель 1610 года, Москва

Москва встречала героя.

Толпы измученного осадой и голодом народа собрались у городских ворот, приветствуя человека, который избавил столицу от мучений и разорения. Лица светились радостью. Еще бы! Хлеб, продававшийся недавно еще по пяти рублей за четверть, упал в цене. Отовсюду повезли припасы к столице. Лагерь в Тушине перестал существовать, положение самозванца, окопавшегося в Калуге, сделалось более чем шаткое, Троица – оплот веры русской! – была спасена. И все это сделал вот этот невысокий человек с красивым, усталым лицом, обросшим курчавой бородкой. Не снимая зерцала, бармицы и зарукавий с наручьями[72], которые спасали его в боях, но без шлема, с обнаженной русой головой, медленно, торжественно следовал он по Москве на белом коне. Как и полагается освободителю и победителю!

Победителя и освободителя звали Михаил Васильевич Скопин-Шуйский.

– Что они кричат? – спросил чернобородый, горбоносый человек в шлеме, украшенном на иноземный лад пышными перьями. Чужеземец ехал по правую руку от героя, с любопытством разглядывая баснословную Москву.

Скопин-Шуйский покосился на него и, уклончиво улыбнувшись, пожал плечами: мол, не понял вопроса!

Чужеземец – это был знаменитый шведский полководец Яков Понтус Делагарди, унаследовавший черные глаза, черные волосы и неистребимо-раскатистое «р» от предка-гасконца, ухмыльнулся. Понимал, понимал его друг Мишель по-шведски! Не очень хорошо, но понимал. И столь простой вопрос, конечно, не стал бы для него затруднением. Однако вот таким пожатием плеч и скользящей улыбкой он очень хорошо умел уходить от вопросов, на которые не хотел давать ответа.

– Они кричат: «Михайло Васильевич, отец наш родной!» – вмешался толмач, ехавший сбоку от Делагарди. – «Спаситель, освободитель, избавитель! Дай тебе здоровья Господь и все его святые апостолы! Храни тебя силы небесные!» Ну и много чего в этом роде. В честь вашей милости, сударь, тоже выкрикнуто немало ласковых слов, поверьте!