Пани царица

Конечно, над Хворостининым можно было похохатывать. А поди посмейся над Пермью, где не хотели давать ратных людей Шуйскому и пили за здоровье воскресшего Димитрия, над Великим Новгородом, где также не могли собрать ратной силы против мятежника, над Псковом, где царили разброд и шатания, даром что там сидел на воеводстве приверженный Шуйскому Шереметев… Поди посмейся над всеми теми городами, которые покорились Болотникову!

Шуйский порою ощущал себя подобным какой-то пушинке, которую чудом занесло на трон – но вот-вот сдует. Ему хотелось как-то укрепить это летучее положение, сделать свою власть более весомой. Шаг с водворением в Москву мощей Димитрия Углицкого был хорошим шагом, но, увы, не дал тех результатов, на которые рассчитывал Василий Иванович. Другой Димитрий – живой, деятельный, любимый народом, зверски убитый боярами – все еще оставался в памяти людей, а во гробе лежал трупик какого-то неведомого мальчишки… быть может, и в самом деле безжалостно убиенного ради тронных замыслов Шуйского? Ох, знал, знал Василий Иванович, что говорят об этих мощах и их чудотворении, доходили слухи! И уж кто-кто, а он прекрасно знал, где тут правда, где ложь… Водворение в Архангельский собор гроба с мощами не укрепило его прежде всего внутренне! Он по-прежнему оставался на троне существом случайным, не чувствовал в себе глубинной уверенности. Хотелось узаконить свое положение, связать свою персону с предшествующими государями, свое царствование – с предшествующими.

Ну, с Димитрием уж точно не свяжешь, а вот с Борисом Годуновым… он ближайший по времени государь. Если забыть краткий период царствования Димитрия – а месячное владычество царя Федора Борисовича и вовсе не в счет, – то Шуйский, можно сказать, преемник Годунова. Надо примирить народ с памятью Бориса!

Сказано – сделано. Царь Василий Иванович приказал вырыть тела Годунова, его жены и сына из жалких могилок в Варсонофьевском монастыре. Двадцать монахов понесли по Москве тело Годунова, посвященного перед смертью в иноческий чин, как это издавна велось на Руси. Двадцать бояр и думных лиц знатного звания несли гроб царицы Марьи Федоровны. Шествие двигалось к Троицким воротам. Множество монахов и священников в черных ризах провожали их с надгробным пением. За ними следовала Ксения – инокиня Ольга…

Василий Иванович не видел бывшей царевны около двух лет и откровенно поразился произошедшей в ней перемене. В декабре 1605-го Димитрий отправил со своего ложа в Белозерский монастырь румяную, белотелую, пышную двадцатидвухлетнюю красавицу с огненным взором необыкновенно ярких темно-серых очей. Теперь в надгробных санях ехала немолодая, исхудалая, измученная женщина с погасшими, мутными глазами, из которых безостановочно лились слезы. Она плакала горько – но молча. Димитрий Шуйский, стоявший на возвышении рядом с братом, весь извертелся, исшипелся, изматерился, проклинаючи эту инокиню Ольгу. Ведь было ей говорено русским языком, что следует вопить голосом истошным, проклиная расстригу, который истребил всю ее родню, а саму царевну сперва обесчестил, затем же вовсе изломал ее жизнь, заточив в монастырь. И даже слова были для этого плача измыслены самые что ни на есть жалостные. Зря, что ли, Димитрий Иванович Шуйский напрягал умишко?!

«Горько мне, безродной сироте! – вспомнилось старшему Шуйскому. – Злодей вор, что назывался ложно Димитрием, погубил моего батюшку, мою сердечную матушку, моего милого братца – весь мой род заел! И сам пропал, и при животе своем наделал беды всей земле нашей Русской. Господи, осуди его судом праведным!»

Такие слова у кого угодно слезу вышибут. Нет же, Ольга молчала, словно проглотила язык… Право, жаль собственной выдумки. Хоть самому криком кричи, воплем вопи, воем вой!

И вдруг Димитрий Иванович заметил, что брат-государь поглядывает на него с некоторым испугом и исподтишка прикладывает палец к губам. Боже святый, Боже крепкий! Да ведь и в самом деле: Димитрий Иванович, забывшись, сам начал выговаривать слова придуманного для бывшей царевны Ксении плача!..

Старший Шуйский засунул в рот клок бороды и впредь стоял недвижимо. А инокиня Ольга разразилась-таки воплями – но уже потом, когда тела ее родных опускали в могилу в притворе у Троицы, близ Успенской церкви. Но она никого не проклинала – она только выкрикнула:

– Господи, за что наказуешь? Господи, за что?! Помилуй меня, Господи! – и рухнула наземь, обеспамятев.