Пани царица

– А коли ты все так хорошо знаешь, – тонким, злым голосом выкрикнул Никита, – скажи, как все уладить так, чтобы и овцы были сыты, и волки целы?

– Да очень просто, – передернула плечами Стефка, с искренним презрением глядя на неразумного, несообразительного мужика. – Я ребеночка рожу, а вы с Ефросиньей признаете его за родного сына. Мне дитя твое без надобности, мне лучше спорыньи выпить, но не рожать от тебя, ненавистного, и если я соглашусь его оставить, то не ради себя, не ради тебя, не ради твоего сладкого куса, а ради единственного человека, который меня пожалел, хотя ей меня видеть и терпеть около себя было – горше смертной погибели. Для Фроси я это сделать готова, ей сыночек свет в окошке будет. И у тебя сын станется, и греха тебе на душу брать не придется.

– Ну да, хитра ты, что квашня рассохшаяся, – съехидничал Никита. – Ишь, намараковала. Она с брюхом ходить будет, а эта хворостина тощая, Ефросинья, ребенка за своего выдаст. Найди мне такого дурня, чтоб поверил, будто Фроська его родила!

– Значит, надо так сделать, чтобы никто меня брюхатой не увидал, – гнула свое Стефка. – Есть ли у тебя в каком другом городе родня неболтливая либо надежный человек, к которому мы с Ефросиньей могли б уехать на все время до родов? Ежели все верно, ежели я в мае понесла, значит, рожу в январе. Но ехать надо никак не позднее августа: после трех месяцев брюхо начинает так расти, что ни под какими сарафанами да поневами не скроешься. Соседки ваши – бабы глазастые. Вмиг смекнут, что да как.

– Ну, ладно, – пробормотал Никита после некоторого раздумья. – Мысли у тебя в голове дельные кружатся, а ведь, на тебя глядючи, и не поверишь, что они есть. По виду судя, ты только передком своим и думаешь, под кого лечь да перед кем ноги пошире развести.

Ефросинья незаметно нашарила руку Стефки и стиснула, ободряя. «Это он не от сердца, – хотелось ей внушить самоотверженной, храброй девчонке. – Невмочь ему перенести, что нашлась женщина умней, чем он, хитрей и проницательней. Вот и силится тебя унизить. А ты стерпи, стерпи, потому что ты и впрямь сильней его, умней его и хитрей его оказалась!»

Стефка только вздохнула глубоко, ответно сжала руку Ефросиньи – и смолчала в ответ на оскорбление.

Далее говорил только Никита – как бы сам с собой, ни с кем не советуясь, однако порою Стефка, не выдерживая, вмешивалась, спорила с ним. Никита то злился, начинал кричать на девушку, то соглашался, беседовал мирно, спокойно… А Ефросинья слушала и думала: прав Никита, что хочет от жены избавиться, ведь она баба глупая, покорная, неразумная, ни на какие такие хитрые придумки не способная – даже ради спасения собственной жизни. И если бы не Стефка, если б не эта благодарная исстрадавшаяся душенька, лежать бы сейчас Ефросинье с перехваченным горлом, синей, задохшейся…

Разговор затянулся чуть не до утра. Никита вспомнил своего двоюродного деда Кузьму Силыча Воронихина и счел, что это самый подходящий человек для исполнения задуманного. Никита обдумал все, любую мелочь, не единожды повторил свое решение, заставляя женщин вытвердить наизусть каждый их будущий шаг.

Уснуть ночью никому не удалось: поутру Никите надобно было заступать в караул. Чуть рассвело, Ефросинья принялась разжигать в печи приготовленную с вечера растопку.

Как всегда тощаком, Стефку начало тошнить. Она устало побрела было к выходу, но Ефросинья схватила ее за руку уже на пороге, вернула в избу, схватила поганое ведро и подсунула Стефке. Та склонилась над ведром, корчась в ставших уже привычными судорогах.

– Пошла отсюда! – брезгливо вызверился Никита, нетерпимый, как и большинство мужчин, к самомалейшим женским недомоганиям, особенно таким неприятным, неприглядным, как рвота. – Будешь тут смердеть!

– Вряд ли кто поверит, что беременна твоя жена, если по утрам на подворье служанку рвет, – провозгласила Ефросинья – и задним числом испугалась как внезапно пробудившейся сообразительности, так и голоса своего. Никогда она не осмеливалась так говорить с Никитой – твердо, почти властно… и не без ехидства!

Никита уставился на нее, вскинув брови, потом кивнул:

– И то.

Встал, отодвинув миску, проворчал:

– Пожрать не дали, поганки! – быстро снарядился и отправился на караул.

Ефросинья убрала со стола, вынесла ведро, умылась, хотела сбегать в церковь, поставить свечечку за спасение своей жизни, но увидела, какая измученная, бледная лежит на лавке Стефка, – и осталась дома. Положила девушке на лоб и на сердце мокрые тряпки, пригладила волосы, принялась обмахивать полотенцем, чтоб легче дышалось.

Стефка, чудилось, задремала. Ефросинья приклонила голову на ее подушку, не то задремала, не то задумалась. Дрема ее была тяжела, мысли печальны. Вдруг взошло в голову, что не помилование получила она сегодня у мужа, а лишь отсрочку.