Пани царица

Что здесь делает Федор, отчего не милуется с женкой, не ласкается с детьми?

Завидев приближающуюся Ефросинью, Голованов сбежал с крыльца и поклонился ей:

– Челом тебе, Ефросинья Андреевна! Как же я тебя на площади не приметил?

– И тебе челом, Федор Алексеевич, – постаралась Ефросинья ответить как можно спокойней, скрывая, что отчего-то начала дрожать под его пристальным взглядом. – Разве в такой толпе увидишь чего-нибудь? Я Никиту так и не нашла. Он в доме?

– А это дитятко твое? – перебил Голованов. – Ну вот, стрелец подрастет, сразу удальца видно, прибудет смельчаков в нашем полку. – Вздохнул: – Небось глаза у него твои, синие, васильковые?

Что-то зазвенело в его голосе – оттуда, издавна, из прежней жизни, и Ефросинья уставилась на Голованова с изумлением:

– Да нет, глаза у него черные, отцовские. А где…

Федор тотчас отвел взгляд, поскучнел, и до Ефросиньи вдруг дошло: да ведь с Никитой что-то приключилось!

– Что?.. – начала было она, однако Федор вновь посмотрел на нее, и у Ефросиньи пропал голос, пресеклось дыхание от непонятного страха: глаза его до краев были полны жалостью.

– Беда, Ефросиньюшка, красавица моя, – сказал он тихо, и Ефросинью вдруг так и пронзило неуместной, непрошеной мыслью: а ведь, пожалуй, Федор не лжет – для него она и по сю пору красавица. – Беда настала. Твой Никита… он…

– Что? Убили? – выговорила через силу.

Федор качнул головой:

– Да уж лучше бы убили…

– Он в плену? Да что, говори, не томи!

Федор вздохнул:

– Да лучше бы у меня язык отсох, чем принести тебе такую весть, такое горе причинить. Словом, так. Мы под Москвой стали неделю назад, а приказа в город войти пока не было. Подраспустились стрельцы от тоски по дому, начали бражничать да от безделья кулаками махать направо и налево. И вот как-то вечером по пьяному делу подрались Никита и Егорка Усов – помнишь такого?

Помнила ли она!

Кивнула; шепнула:

– Как же не помнить, через два дома от нас жили с матушкой, теперь она уехала в…

И осеклась. Незачем полковника на след беглеца наводить!

– Подрались, да… – повторил Федор. – Беда, никого при сем не было, некому стало их разнять. Уж не знаю, как одолел Егор такого силача могутного, как Никита, а только приложил он его крепко. Тот грянулся оземь да попал спиной на каменюку. Ну и…

Ефросинья больше не могла говорить: только смотрела моляще, как измученное животное.

– Лучше б головой зашибся до смерти, вот уж прости меня, Господи, за такие слова, – перекрестился Федор. – А он спину изломал. Обезножел он, Фросенька. Да это бы еще полбеды. Теперь не двигнет ни рукой, ни ногой. И слова с языка нейдут. Егорка бежал, бесследно исчез: видать, понял, какое злодейство сотворил, смекнул, что не сносить ему головы. Не являлся ли он здесь, в слободе? Хотя он же не враг себе, чтобы сюда ворочаться, небось подался в бега далекие!

– Где Никита? – перебила Ефросинья и, не дожидаясь ответа, медленно пошла в дом, с каждым шагом все крепче прижимая к себе сладко спящего Николку.

Сентябрь 1608 года, Тушино, ставка Димитрия Второго

На другой же день после разговора с Мариною Никола де Мелло тайно обвенчал ее с Димитрием. А еще через день Сапега торжественно, с распущенными знаменами повез Марину в Тушино. Там, среди многочисленного войска, эта парочка бросилась в объятия друг друга. Супруги рыдали, восхваляли Бога за то, что снова воссоединились… Многие умилялись, взирая на это трогательное зрелище, и восклицали: «Ну как же после этого не верить, что он настоящий Димитрий?!»

О застреленном Стадницком и исчезнувшем Мосальском вспоминать избегали.

После встречи супругов паны на радостях несколько дней праздновали и пировали. Рожинский угощал Сапегу, Сапега Рожинского. Оба поклялись друг другу в вечной дружбе, побратались и в залог этого великого события обменялись карабелями.

Сапега приехал к царице в табор – то ли прощения просить за свою наглую ложь, то ли уверять ее: все-де, что ни делается, делается к лучшему, – но так напился, что свалился с лошади и ничего не успел сказать. Его увезли в Царево-Займище без памяти.

Димитрий также устраивал пиры, но, как ни старался, не мог угодить привередливым полякам. Они твердили, что московские кушанья его грубые и простые, медов и лакомств на столе мало! Но больше всего возмутила их не скудно и дурно приготовленная пища, а то, что вор, поднимая кубок за здоровье короля Сигизмунда, называл его своим братом.

– Эк зарвался, наглец! – ворчали поляки. – Это он на Господа Бога хулу возводит!

Постепенно общая радость, возникшая при соединении «супругов», стихала. Все-таки слишком многие из шляхтичей знали, как упрямилась Марина, как не хотела признавать своего прежнего мужа в этом бродяге… Пошли разговоры, они очень быстро распространились в войске, и отношение к Димитрию, и прежде-то не самое лучшее, сделалось еще хуже. Теперь все доподлинно знали, что пошли за самозванцем…