Паническая атака

Тем не менее я переместился по овалу пруда метров на пятьдесят влево. Мимо проплыла коляска с детским диатезом и проскрипела пара старух с давлением и диабетом. Я не прислушивался специально, мой слух стал как клейкая лента, на которую сами липли эти слова-болезни. Наконец, смешно все это. Я закрыл глаза, что было нелогично, потому что слушаю я не ими, и, сообразив это и открыв их, тут же наткнулся взглядом на черное, трагическое лицо почечника с огромными синими мешками ниже глаз.

Хватит!

Природа! Природа — вот что нас лечит. Природы как раз некоторая толика тут была. Не полностью загаженный пруд и стая задумчивых уток в центре чуть рябой глади. Стану смотреть на уток. Как я мало в своей обычной жизни отвожу этому времени. За те две минуты, что я пялился в их сторону, засевшие в воду птички никаких особых своих повадок не обнаружили. Такое впечатление, что они позируют или прислушиваются.

Пошел дождь. Тоже природа. Природа в полете. Дождь сделался сильнее. Я отступил на пару шагов под крону дерева и мысленно постыдил себя, что не знаю породу спасителя. Тоже мне русский сочинитель. Ливень все усиливался и усиливался. Люди исчезли вместе со своими болезнями, я продолжал следить за утками. Они там жили за строем струй, поворачиваясь незаметным движением вокруг своей оси. Ливень еще добавил, ярясь, как летний. И тут вдруг утки, как будто им кто-то крякнул, разом развернулись в мою сторону и понеслись к берегу. Воды сверху низвергалось по плотности почти столько же, сколько было под ними, и плавучие птицы решили переждать катаклизм на земле, на ее материнском теле.

Критерий истины в науке — опыт. Нам твердят, что жизнь зародилась в океанах. Я теперь смело могу спорить, что хотя бы относительно уток это неверно.

От этой неуместной попытки мыслить меня чуть не стошнило. Капли, несмотря на защиту кроны, барабанили по голове. Я уже собрался рвануть к дому — все равно мокнуть, — как ливень сник. Сверкнуло холодным огнем солнце, арьергардные капли дробились на его рапирных лучах. Применим птичий урок — побредем туда, где дом.

Я пошел новым маршрутом, не тем, по которому водил в свое время Гриню, надо было обойти яму, вырытую в поисках гнилых труб. Уже перед самой улицей Короленко натолкнулся на забавную картину. На цементном крыльце под козырьком сидит Леша Боцман с двумя товарищами и разливает. У него лицо не просто довольного человека, но пьющего с каким-то особым значением.

— Мишель, дуй к нам. Смотри, где сидим.

Это был нежилой подъезд. На вывеске: «Пункт социальной и медицинской реабилитации».

— Тут откачивают. В случае чего обратишься.

Боцман явно любовался своим остроумием и свободомыслием. И его приятели тоже приветливо махали мне нечистыми кистями. Смотри, писатель, круг твоих знакомств расширяется.

Я зажмурился и проскочил мимо. Он что, специально шляется за мной, окружает, засел на всех моих путях?! Так недолго и до мании преследования додуматься! И этот пункт реабилитации. Я вспомнил свою насмешливую похмельную мысль про больницу имени Короленко — вот она тебе, дружок, и материализовалась. Думать надо осторожнее. Бог знает что может прийти на ум.

Шли неприятные недели, наступали отвратительные.

Я жевал яблоки, начисто лишенные вкуса, и читал только что купленную книжку одного психотерапевта. Оказывается, и Черчилль, и Хемингуэй (люди менее всего похожие на невротиков и слабаков) по временам были пожираемы черной меланхолией. То есть никакой интеллект, никакая слава, никакое положение не могут быть гарантией от этого кошмара. Хемингуэя лечили даже электричеством, как какого-нибудь советского диссидента, раз двадцать пропускали через башку, придумавшую подтекст, разряды тока. Не помогло. Он все равно застрелился. Лучше в таком случае думать о Черчилле. Тоже, кстати, Нобелевский лауреат по литературе. А Хемингуэя — забыть! И не обращать внимания на царапанье суицидной мышки-мыслишки по углам. Есть ведь еще и электрошок на свете, и дает неплохие результаты. Это глупое обывательство — думать, что электрошок — какая-то средневековая, кошмарная процедура. Наоборот, она безопаснее похода к зубному. Немного обезболивающего, легкое покалывание в висках, и все.

Я шелестел страницами и обнаруживал доказательства, что электрошок не помог всего лишь одному человеку, папе Эрнесту. И то потому, что он до этого отравил себя дайкири и дурацкими гонками за немецкими подлодками. Надо думать, подбадривал я себя, что со времен хемингуэевских мучений врачи усовершенствовали метод и используют новые, очищенные сорта электричества.

Как бы не так, нашептывал мне опыт. Помнишь, года два назад в городе Калинове попал ты в муниципальный зубоврачебный кабинет и сам видел на станине сверлильного устройства маркировку «1957 год». Где гарантия, что в наших психушечных заведениях не стоят электрошоковые штуки тех же лет? Небось Хемингуэю, записывавшемуся в гостиницах как Лорд, сверлили голову новейшим аппаратом. Примерно 1957 года производства. Если я и в психушке попаду на технику типа калиновской, то окажусь в известном смысле на равных с Лордом.