Паника в Борках

Сторож встал, на палку-клюку оперся; побрел к паперти; надо и ему с колокольни православному люду полночь возвестить. Взошел на паперть, за веревку взялся, вот собрался первый раз ударить, да на лес взглянул, что от села деревню Пестровку отделяет, и замерла рука.

Что это, Господи?!

Над лесом край неба в алый цвет окрасился. Заре еще рано быть, да и не таким цветом она начинается.

А тут, на-ка! То ярко-широко красный цвет разольется, то точно колыхнется, уменьшится. Уж не горит ли что? Батюшку разбудить? Нет, пожалуй, зря человека напугаешь! Нащупал в кармане ключ от колокольни, оттолкнул отпертую дверь; уверенно по лестнице поднимается. Тут свет ему не нужен; на память каждую ступеньку знает. Взобрался. Лес-то внизу остался, а за ним Пестровка, как на ладони, видна. Вся почти огнем освещена, а люди спят.

— Царица Небесная, Заступница! Живьем сгорят, не проснутся.

Привычной рукой нащупал веревку от большого колокола, размахал его и начал бить по одному краю.

Воздух прорезал густой тревожный крик колокола: «Бум-бум-бум-бум», — зачастил великан… Нарочно его выбрал Михеич.

До Пестровки и трех верст нет; звон там всегда слышен, а по тихому ночному воздуху, да еще с ветром и подавно.

— С ветром!

Тут только ему вся серьезность опасности представилась… Нагоняя друг друга, плывут, частят удары набата. Сейчас всполошится спящий люд.

Первым проснулся батюшка.

Со сна подумал: «Выстарелся совершенно мой Михеич». Вдруг заколотилось сердце, — совершенно проснувшись, набат узнал. Толкнул окно. Распахнувшаяся ставня открыла перед ним половину неба, ярким заревом охваченную.

Тревожные звуки плывут и плывут. Окна захлопали, калитки открылись, улица испуганным народом наполнилась. Бестолково снуют, мечутся по селу.

— Пестровка горит! Скорей, братцы, на помощь! В такой ветер и сушь вся деревня сгорит, — покрыл шум сильный голос батюшки. — Запрягай коней в бочки! Машину скорей!

Оборвался у него голос… Вспомнил, что пожарный рукав в полную негодность давно уже пришел, а привезти из города новый мужички все никак не удосужились; хотя на сходках не раз об этом галдели, но все более важные нужды находились.

— Мерзавцы проклятые, — несется с другого конца села зычный крик урядника, — я из вас, сукиных детей, ремней надеру, в Сибири сгною!

У самого пожарного сарая, стоявшие на солнце порожние бочки рассохлись, воды не держат. А зарево все больше и больше небо охватывает. В Красном светло, как днем, а что же в Пестровке!

В Пестровке — ад! — Загорелся овин у Степана. Сухая крытая соломой постройка загорелась, как свеча. Ветер подхватил и разбросал по соседним крышам искры и даже малые головешки. Деревня запылала разом в нескольких местах. Раздуваемое ветром пламя шумело, как расходившееся огненное море; перекидываясь с одной стороны улицы на другую, охватывая новые дома, широкой волной лилось к лесу. Вот лизнуло ближайшую низкую ветку. Затрещали иглы, побежали светло-красные струйки все выше и выше; перекинулись на другое дерево, посыпались искры на сухостой и валежник, и затрещал, загудел загоревшийся лес.

Несчастная Пестровка не только горит сама, но еще оказалась с трех сторон охваченной огненным поясом.

Люди, вернее, закопченные тени, бестолково мечутся из стороны в сторону. Нестройный крик, гомон людей, ржание лошадей, мычание запертых коров, блеяние глупых, кидающихся в огонь овец, гул и треск пожара слились в жуткий аккорд. Обезумевшие бабы бросались в горящие дворы за забытыми грудными ребятами, то за рвущимися в огонь овцами, то за забытой кормилицей-коровой. От жара, дыма и гари нечем дышать. Спасенное с риском для жизни имущество дымится без помощи…

В ближайшем селе Красном не до них.

Горящий лес грозит им самим нешуточной опасностью.

Головни, как черные птицы с огненными хвостами, летают над головами; жуткие удары набата рвут воздух.

Через каких-нибудь два-три часа от несчастной Пест-ровки не осталось и следа. Черные трубы да обгорелые столбы только и отмечают места былых домов.

Глава XV Погорельцы

Ласковое утреннее солнце обогрело жалкую группу былых обитателей Петровки. Измученные, перепуганные ребятишки притихли, прикорнув на кое-какой спасенной рухляди. Мужики молча, упорно переглядывались; опомнившиеся бабы считали стариков и ребятишек.

— Бабоньки ж вы, мои милые, — мамонька моя родная погорела, — дикий вопль огласил пожарище. И растрепанная молодая бабенка кинулась к груде углей, оставшихся от ее хаты.

Тут только бабы заметили, что нет старой Матрены, что уж год целый лежала без ног.

— Погодь, Аграфена, — бросился за бабенкой ее муж, но поздно.

Бедняжка уж разгребает не погасшие еще головешки и угли, не чувствуя жестоких ожогов рук и не замечая тлеющего платья; подоспевшие мужики раскидали балки и кирпичи обрушившейся печи, обнаружив останки Матрены.

Обеспамятевшую Аграфену оттащили подальше от трупа. Притихли окружающие ее бабы.

Как-то стыдно стало причитать и плакать о коровах и овцах рядом с трупом бедной, кроткой, всеми забытой старухи.