Паника в Борках

Умилялась тем, что муж признал ее, свою Аришу, вспоминала его юного, красивого, как херувимчик, сына; говорила о решении уйти и постричься в далекий монастырь, чтобы не мутить собой столько чужих жизней, молила мужа за своего Васю.

— Вася, мой Вася, — вырывались стоны из больной груди.

И этот Вася, вслушиваясь в бред, почти шаг за шагом восстановил картину свидания матери с отцом.

— Так вот ты каков, мой миллионер-отец. Вот за кого столько лет моя детская душа терзалась, изнемогала под презрительной кличкой каторжанина. Вот за кого, складывая непослушные маленькие пальчики, учила меня молиться мать. Вот чью память потом упорно чтила сама и заставляла чтить меня, как нечаянного грешника, мученика. О, отец, велики наши счеты. Но все это я еще, быть может, смог бы простить, если бы не поругание, не убийство моей матери. Ведь это была единая моя радость. Я был так счастливь, так богат ее неземной любовью. Позавидовал? Отнял и это у своего первенца? Так будьте же прокляты, ты — вместе с своим сыном! И берегись, не спи крепко. В твоем первенце имеешь отныне врага лютого, неизбывного… Прощай, мой ангел-хранитель, прощай, пестунья, баловница и единая радость моих печальных детских лет!..

Хотел припасть к ее еще теплым устам и встретился с сознательным молящим взглядом.

— Мама, родная! Что?!

Приник ухом к холодеющим губам.

— Пр… — прозвучал еле слышный, отдаленный глухой звук.

Что хотела сказать умирающая? прости или прощай? Глаза ее удивленно раскрылись, тело вздрогнуло и вытянулось.

Бедная Фекла заголосила; ей бессознательно завтори-ли дети. Встали, крестясь, Дмитрий с Егором. Скрестил на коврике ноги и стал молиться по-своему татарин.

Упал на труп бездыханной матери почти потерявший сознание Вася.

* * *

Прощальным перезвоном встретила кладбищенская церковь скромный кортеж.

Обитый темной парчой гроб несли на руках одетые в тряпье и опорки жильцы «мегеры».

За гробом, поддерживаемый престарелым, но хорошо известным москвичам, магом-пиротехником Граубе шел убитый горем Вася. Вела за руки ребят безутешная Фекла, и ехал пустой катафалк. На гробе два огромных венка: от сына и его друга-покровителя Граубе.

Опустили гроб у зияющей глиняной ямы и на немой умоляющий взгляд Васи старичок-священник дал знак поднять крышку… Наступило последнее, вечное прощание. Без слез, без звука припал с поцелуем к рукам матери Вася.

Жадным взглядом смотрит на мертвое лицо, стараясь запечатлеть в памяти дорогие черты.

Затихло все… Не дыша, притаились люди. Умолкли, казалось, даже щебетавшие птицы.

Молодым, упругим движением поднялся Вася.

— Закрывай, — твердо, решительно прозвучал его голос.

Если этот звук его голоса слышала мертвая мать, то бесспорно узнала в нем грозные нотки прощальных слов своего мужа, в жестокой мести которому над ее трупом, у разверстой могилы поклялся сейчас ее сын.

Задевая за стенки узкой ямы, с шелестом обсыпавшейся земли опустился гроб. Крестообразно посыпал первую землю священник. Каждый из провожавших Аришу друзей бросил прощальную горсточку. Вася взял из рук могильщика заступ, сам засыпал землей мать, пока не скрылся последний краешек гроба; тогда, глубоко воткнув в землю заступ, низко поклонился дорогой усопшей и твердым шагом вышел с кладбища…

В этот миг в богатых чертогах Потехина неумолимый перст судьбы начертал страшные слова:

«Мепе, Tekel, Fares»[3].

Глава XIX Рога Вельзевула

Нахмурился, сентябрем смотрит июль месяц. Вот уже пять дней без устали идет холодный дождь. Все дачники зачихали, закашляли, оделись в теплые платья.

Печально выглядят богатые дачи Борок. Всюду однообразно-сырые стены, лужи на дорожках, мокрые, обвисшие обивки террас, грустно поникшие головки цветов. Не избегла общей участи и дача представителя крупной английской акционерной компании лорда Лимингтона Тольвенора.

За стеклянной дверью подъезда сидит скучающий, важный швейцар; время от времени по коридорам и лестницам бесшумно пробежит лакей или прошуршит платьем щегольская, хорошо дрессированная француженка-горничная. Сама вилла всегда выглядит молчаливой, строго-чопорной, а сегодня там еще больше все замерло.

У леди Тольвенор — мигрень.

Дочь Альбиона не может привыкнуть к местному климату и свои туманы решительно предпочитает здешним дождям. В будуаре опущены тяжелые, плотные шторы, непроницаемо сдвинуты портьеры; в комнату не проникает даже шум дождя, и ничто не беспокоит неподвижно лежащую на шезлонге леди Тольвенор.

Внизу, в обширном кабинете лорда, не так мертво. Шторы широко раздвинуты; сквозь венецианское окно и стеклянную дверь террасы слабо льется серый свет. Одну стену кабинета занимает массивный книжный шкаф, по другой — большой кожаный диван, под окном письменный стол и три глубоких кожаных кресла; в глубине камин с креслами по бокам. Его ярко пылающий огонь согревает воздух и своим светом скрашивает пасмурный день. Если бы не монотонный шум дождя, свободно можно было бы забыть об ужасной погоде.