Как известно, он редко как-то полноценно выражал свои мысли, и старик отстал от него, когда он, скрючившись в своей шинели, вытащил коробку с резанным табаком из одного из своих бездонных карманов и начал скручивать цигарку.
– Уф, тебя не было здесь, когда одного парня зарезали там же в прошлом году – когда это было? – после… Ах! Память меня подводит. Во всяком случае, несколько дней спустя тамошний пастор спрыгнул с этой чертовой башни! Подумать только.
Но было очевидно, что молодой человек не собирался думать в любом случае. Он облизал белую папиросную бумагу слева направо, повторил процесс и засунул крепко вылепленный цилиндрик между губ.
– Как его звали? Господи! Когда ты стареешь, твоя память… Как его звали? – Он снова вытер горлышко бутылки и передал ее. – Он был знаком с пастором. Я хотел бы вспомнить… Он как-то связывался с ним, иногда. Пользовался ночлегом, оставаясь в иногда доме священника. Как
– Неа. Я не знаю, кто он был, а ты знаешь кто я?
– Он ходил на богослужения. Ха! – Он покачал головой, как будто отказывался верить в правдоподобность такого странного поведения, – ты когда-нибудь ходил в церковь?
– Я? Неа.
– Даже когда был подростком?
– Неа.
Броско одетый человек, с портфелем и зонтиком, прошел мимо них по дорожке от железнодорожной станции.
– Как насчет тарелки бобов и чашки чая, мистер? – Это было длинное предложение для молодого человека, но он сумел его выговорить на одном дыхании.
– Я не вижу его вообще в последнее время, – продолжал другой. – Если подумать, я не видел его с тех пор, как пастор покончил с собой… Ты был там, когда полицаи приходили в приют?
– Неа.
Старший мужчина бурно закашлялся и выплюнул комок желтоватой слизи на мостовую. Он чувствовал себя усталым и больным, и его мысли вернулись к дому, и надеждам его ранних лет…
– Верни газету, э-э! – сказал его компаньон.
Тонкие губы старшего мужчины теперь тихо насвистывали мелодию «Старики дома», и он наслаждался мелодией, как человек, для которого ценно лишь удовольствие настоящего времени, чему способствовал сентиментальный этап опьянения.
– Ва-а-ау… – внезапно он остановился, – лебединое что-то.
– Неа, – молодой человек аккуратно сложил «Оксфорд Мэйл» и воткнул ее в карман пиджака, – ты хреново выглядишь после этого кашля, – добавил он, на редкость четко произнося слова.
Старший мужчина кашлянул снова – с отвращением – и встал на ноги.
– Я думаю, мне пора. Ты идешь?
– Неа.
Бутылка уже опустела, но у человека, который остался сидеть на скамейке, были деньги в карманах, а потому, возможно, в его глазах отражался блеск удовлетворения. Но эти глаза были защищены от посторонних нелепой парой темных очков, и он, казалось, смотрел в противоположное направление, когда старик неустойчиво побрел прочь.
Сегодня было холоднее обычного, но человек на скамейке постепенно стал привыкать к этому. Это было первое, что он обнаружил. Через какое-то время ты привыкаешь не замечать холода: ты принимаешь это, и такое принятие формирует неожиданную изоляцию от холода – за исключением ног. Да, за исключением ног. Он встал и пошел по траве, чтобы посмотреть на надписи на каменном обелиске. Среди офицеров и рядовых, чьи поступки были на ней увековечены, он заметил странную фамилию молодого солдата, убитого мятежниками в Уганде в 1897 году: его имя было
Глава двадцатая
В 4.30 пополудни в пятницу на той же неделе, Рут Роулинсон завела свой велосипед через узкий проход и прислонила его к газонокосилке в сумраке сарая. Она взяла белый пакет с продуктами из «Сейнсбери» и вернулась к входной двери. «Оксфорд Мэйл» была в почтовом ящике, и она осторожно ее вытащила. Сегодня написано немного, но по-прежнему на первой странице:
Тело еще не опознано