Панк-рок для мёртвых

Я слабо кивнул, с трудом поднимаясь. Руки–ноги одеревенели, голова раскалывалась, в груди будто горящий кол. Весь трясусь. И что мне осталось? Вот такой я дальше жить и в самом деле не могу. Внутри что–то тоненько протестовало, упиралось отчаянно, но я плюнул себе внутрь: — да пошел ты, Шут! Ты умираешь. Доведи до конца. КОНЦА. Страшно!

А он вел меня за руку на озеро. Я еле передвигался, разыгралась лихорадка. Он не торопил, терпеливо ждал, когда дошкандыбаю. Вот уже открылась впереди идеальная, темная гладь. Луна, полная Луна — прекрасное время, чтобы умереть.

«Умереть в эту ночь,

И не выжить,

И покинуть навек

Этот прекрасный мир…»

Я побрел к воде, действуя, как машина. Зрение застилала пленка, и холодно.

— А–а–а!!! — только и успел жалко вскрикнуть я, когда он схватил за шею, и швырнул в воду. Короткая, мучительная борьба в грязи, он сел мне на спину, вжал в ил лицом.

Я не буду описывать эти муки, эти бесконечности между жизнью и смертью. Бьешься. Отчаиваешься. Слетаешь в пропасть, и корчишься от сильнейшего оргазма. Вся жизнь проносится. Сжигающие вспышки в мозгу. Отчаянные попытки вздохнуть. Все горит в груди, в дыхательные пути налазит ил. Хозяин меня отпускает, и в легкие врывается вода, когда я попытался все же вздохнуть. И — угасание. Я кончаюсь. Я кончаю с Король. Я обнимаю мать. Больно и блаженно. Я бешусь и слэмлюсь на панк–фесте, с такими же грязными и глупыми Шутами. Я ору, прыгая по сцене, и у ног моих огромный зал, заполненный безумцами, пришедшими попрыгать с боготоворимым Мной. Да, этого не было, но, умирая, я хочу думать, что было. Один раз в жизни.

И вот я встаю. Поднимаюсь из ила, такой жалкий. А в легких у меня ил. И во рту грязь вязнет на зубах. В ушах вода. Хочу протереть заляпанные глаза, и руки такие никакие. Не чувствую своего тела, оно тяжелое, и только. Замираю, глядя на берег — он сидит на траве, и ждет с улыбкой. И теперь я точно знаю, что это не оно, а Он. Мой Хозяин. Мой. Вот так.

— Ну, иди сюда, новое дитя Смерти!

Выхожу неуверенно и тяжко. Очень странно. Встал рядом с ним. Он молчит. Я слушаю. И ничего не слышу. Сердце не бьется, кровь не бежит, кашлять не тянет. Я — будто мешок с грязью. И все. Я не думаю и не хочу. Не харкаюсь, и больше не буду, но это не радует. Ведь чувств больше нет. А если так? — хватаю с земли тусклую стекляшку, и режу руку. Кровь не бежит! Я мертв.

— Поздравляю со Смертью, Шут! — говорит Хозяин. — Поди, умойся. И воды чистой в себя побольше вдохни, тебе надо промыть нутро, а то сгниешь быстрее, чем надо.

Я так и сделал. Но сначала, войдя в воду по колено, подождал, когда поверхность снова станет зеркалом, и заглянул в него — оттуда на меня зыркнул глазами страшными на грязной роже мертвец. Это Я. Я — мертвец. Взгляд остановился, как и у них. Нет, теперь для меня это не они, а просто они. Да, вот и все.

Но еще не понятно, как к этому относиться. Умылся и лег на спину. Вода сомкнулась надо мной и хлынула в нос, открытый рот. Когда весь ей наполнился, встал, вышел на берег. Хотел спросить — что теперь? Но не смог, горло не слушалось, изо рта хлынула вода. А Хозяин велел мне влезть на одинокую ветлу у озера, и свеситься вниз головой. Чтож, так и сделал. Он держал меня за ноги, чтоб не грохнулся, как навозный куль. Изо рта и носа вышло много, очень много густой, мутной жижи. Но вкуса у нее никакого. Потом будто начал стынуть, как–то неуклюжить. Позже пришел холод. И… голод? Я тупо шел, двигался за Хозяином, не знаю куда. Он был прав, подлец — теперь всё, весь мир будто перевернулся. Стал неуютным. Не своим. И все тело мое стало неуютно. Зачем я сделал это?! Я не хотел этого. Теперь точно понятно. Но разве можно обратно? Поздно.

Я поднял глаза. Оказалось, мы пришли ко двору бабки. Вся широкая полянка перед ним была заполнена — они все уже были здесь. Улыбались и ждали меня. Я почувствовал их всех товарищами своими. Они такие же, как я. А я такой же, как они. На крылечке я заметил Машу. Она стояла, обнявшись с бабкой. Красавица помахала мне ладошкой. Я улыбнулся ей, и тоже помахал. Я — свой. Вот и все, теперь — в самом деле.

Хозяин подвел меня к ним.

— Народец мой, смотри, вот новообращенный брат ваш! Примите его в объятья свои, как приняла его смерть, ваша мать! — последнюю фразу он выкрикнул, как Цезарь, перед войском вскинув одну руку, другую любовно положив мне на плечо. Он — мой Хозяин.

Они принялись подходить, говорить что–то, обнимать и тормошить меня. Кто–то натянуто улыбался, кто–то поздравлял. Но никто, ни один не был в самом деле рад. Последней подошла Маша. Она погрустнела, посмотрела мне в глаза своими мертвыми глазами, обняла и долго не отпускала, шепча:

— Ну вот и все, Шут, теперь ты с нами. А я так хотела, так надеялась, что ты живой останешься.

Она не всхлипнула, но когда оторвалась, и я заглянул ей в лицо, по бледной щеке сползла грязная, мутная, медленная слеза.