Панна Мэри

И однажды, оставив молодого камергера Вычевского, она подошла к Красницкой, взяла ее за руку, подвела к зеркалу и, сняв брильянтовое кольцо с пальца, провела по зеркалу длинную продольную черту.

Красницкая покраснела, как рак, и закусила губы. Мэри рассмеялась.

— Тебе жаль зеркала?

Красницкая топнула ногой и опустила глаза под взглядом Мэри, полным презрительной иронии.

Впрочем, у Мэри не было никаких причин изменять своему мужу. Среди тех мужчин, которых она видела теперь, он был одним из самых красивых и умных.

Он был с ней предупредителен, полон рыцарских чувств, хотя по темпераменту был несколько холоден. О любви они вообще говорили мало до свадьбы, а еще меньше после свадьбы. Оба заключили прекрасную сделку. И Чорштынский в самом деле был очень доволен. Но Мэри прекрасно отдавала себе отчет в том, что когда пройдет первое увлечение тем, что сейчас для нее ново, когда пройдет первое увлечение ребенком, ее охватит скука, тоска и пресыщение. Ее тщеславие было удовлетворено вдвойне: она вступила в большой свет и не позволила там себя третировать. Вошла в свет, где на нее хотели смотреть свысока и не сумели этого сделать. Она это чувствовала и знала.

Катастрофа со Стжижецким не изменила общего фона в характере Мэри, но открыла ей какие-то новые глубины, куда уходила ее мысль. В том положении, в котором она находилась сейчас, будь это раньше, она бы чувствовала себя совершенно счастливой, но теперь она боялась за завтрашний день.

Она узнала, что значит любовь, «любовь, что сильнее смерти и долговечнее могилы, любовь, которую не могут затопить никакие воды, никакие реки», «любовь, за которую отдай хоть весь достаток дома твоего, ты будешь отвергнут».

Она узнала, увидела такую любовь, но не испытала ее никогда.

И этого ей не хватало.

О Стжижецком она не хотела думать. Угрызения совести прошли очень скоро. «Наша кровь — это такая хорошая кровь, которая очень скоро выбрасывает из себя все, что ей не нужно», — говорил дядя Гаммершляг, бывавший всегда в хорошем расположении духа.

Но хотя она не хотела думать о Стжижецком, он упорно вставал в ее памяти. И иногда она подолгу о нем думала.

Вспоминала первые минуты их знакомства, свои первые впечатления, переживания, сцену в оранжерее, переписку, тихое обручение. Прогоняла мысль о том, что потом случилось, но она упорно вставала в голове. Мэри не жалела, что не вышла за него замуж. Какое положение занимала бы она? Но если он автор «Лилии долин?..» А это, несомненно, он!..

Какая-то тоска, огромная, великая тоска стала наполнять ее сердце. Разве она знала наслаждение?.. Нет, то не было наслаждением. Наслаждением были те поцелуи там, в оранжерее, среди одуряющего аромата роз и влажных нарциссов.

Наслаждением были мечты, воспоминания и ожидание… Нет, она не знала наслаждения.

Какая-то тоска, огромная, великая тоска стала наполнять ее сердце.

Знала она жизнь? Нет, это была не жизнь… Жизнь — это огромные луга, огромные заливные луга, озера, над которыми восходит солнце, над которыми колышутся цапли на своих крыльях и слышатся крики утренних птиц.

Разве это жизнь? Обязанности и удовольствия и великое множество гадостей под личиной приличий, навозная яма за мраморной стеной.

Муж — утром верхом, потом за завтраком, потом в клубе, с визитами, или в бреке, потом за обедом, потом в театре или в гостях, — сухой, чопорный, достаточно интеллигентный, чтобы все понять и почти ничего не почувствовать, практичный, как купец, трезвый, как финансист; вооруженный дешевой, банальной и предусмотрительной «комильфотностью», породистый без всякой породы духа, умеющий всегда найтись, но не делающий ничего неожиданно-талантливого и необыкновенного… Самый обыкновенный «граф» — мебель гостиной и нуль в смысле индивидуальности. Вот ее муж.