Паноптикум

— По существу говоря, — ответил он мне, — я должен был бы всыпать тебе за твое панибратство. Но я куда прогрессивнее тебя, только, конечно, не хвастаюсь этим на каждом шагу. И я протестую против сравнения меня с господином Омэ. Это просто смешно. Ты хочешь знать, что я ответил бы этому самому Этьену, если бы он выскочил из книги и предстал передо мной? Прежде всего я усадил бы его в это самое кресло, предложил ему сигару и коньяку, подождал, пока он утихомирится, а потом сказал бы: «Видишь ли, сынок! Ты герой превосходного романа, твое мировоззрение заслуживает всяческого уважения, душа полна любовью к ближнему и горит тем самым пламенем, без которого, можно сказать, почти не встречается ни одного настоящего молодого человека. Ты, конечно, очень удивишься, если я скажу тебе, что на твоем месте я поступал бы точно так же. Не только потому, что и я вижу как развивается общество и сам чувствую важность прогресса, но еще и потому, что я полностью оправдываю голодающих шахтеров, когда они устраивают забастовки. Не думай, сынок мой Этьен, что я этого не знаю. Меня тоже вдохновляют идеи освобождения масс, гуманистические принципы, вольтерьянство; я даже уважаю — конечно, только теоретически — марксистские тезисы, несмотря на всю их неосуществимость. Сегодня вечером я хочу быть откровенным до конца, поэтому и признаюсь тебе, что в восторге от утопий, но если замечаю, что такая утопия садится мне на шею, то я делаю все возможное, чтобы стряхнуть ее с себя. Я не считаю это ни глупостью, ни излишним оппортунизмом. Это — биология. Биология моего общественного положения. Теоретически, дорогой Этьен, я, конечно, согласен с тобой, но только после окончания моего рабочего дня. А раньше — нет! До восьми часов вечера я непоколебимо придерживаюсь принципов моего мира, защищаю, как цербер, тот банк, во главе которого поставила меня удача, трудолюбие и мои исключительные способности, благодаря которым я всегда умел в нужный момент отказаться от своих принципов или изменить их, но так, чтобы они не выходили за границы той сферы, в пределах которой я, как говорится, сделал себе карьеру. У меня имеются все причины, чтобы быть безусловным поборником того мира, живя в котором я могу ездить на автомобиле, занимать с семьей виллу, заботиться о своем здоровье, одним словом, того мира, в котором моя жизнь может быть наиболее полной в настоящих условиях. Поверьте, Этьен, я не настолько глуп, чтобы не понять, что будущее принадлежит вам. Я это прекрасно знаю. Я знаю и то, что, несмотря на все усилия воспрепятствовать этому, мир все больше левеет, и могу вам даже сказать, что после восьми часов вечера в моей душе возникает некоторый интерес и сочувствие делу рабочих. Но мне хорошо известен чудесный закон, согласно которому будущее принадлежит революционерам, прошлое — консерваторам, а настоящее — только таким людям, принципы которых гибки, как тростник, прекрасно гнущийся под порывами бури, одинаково опасными, с какой бы стороны они ни налетали. Я согласен, что моральные качества такого человека-тростника — вопрос очень спорный, но так как любая мораль всего лишь фикция, то я и спрашиваю, Этьен: «Почему я не могу выбрать в меню буржуазного ресторана именно те моральные яства, которые больше всего подходят для моего желудка?»

Я вижу, Этьен, ты хочешь спросить у меня: «Ну, хорошо, господин директор, а где же вы собираетесь столоваться в том случае, если на дверях вашего ресторана из-за отсутствия посетителей или по каким-либо другим причинам повесят объявление: «Закрыто на ремонт»? На это я отвечу, что ты будешь белить стены, и известковый раствор залепит тебе глаза, а я буду первым посетителем обновленного ресторана. Но зачем мне сидеть голодным до тех пор, пока не откроется новый ресторан? Зачем взрывать тот ресторан, где меня прекрасно обслуживают и великолепно кормят? Нет, мой друг, у меня имеется по крайней мере столько же причин защищать старый трактир, сколько у вас для того, чтобы нападать на него!

Почему ты смотришь на меня с такой ненавистью? Может быть, ты считаешь меня подлецом? Может быть, ты думаешь, что во мне нет ни грана социальной чувствительности? Но это ведь чушь, Этьен! Ведь это точка зрения поверхностного наблюдателя! Дело в том, что борьба бедного человека против нищеты всегда кажется более нравственной, чем борьба богатого за свою собственность. Но оставим эти разговоры о морали. Чрево человека — это большой храм, где каждый возносит молитвы в унисон с тем, как урчит его желудок!

И все же, дорогой Этьен, вы не должны обижаться, если вечерами я с восторгом читаю о вашей героической судьбе. Эти строки к тому же доставляют мне искреннее удовольствие от знакомства с удивительным талантом вашего родителя — господина Эмиля Золя.