Паноптикум

Наступил тот момент похорон, когда люди, осознав, что покойник уходит под землю, пугаются; страх проникает даже в самые бесчувственные души, и рыдания сотрясают присутствующих. Смерть становится серьезным делом, так как, пока покойник еще среди живых, смерть не является смертью, да и покойник не кажется настоящим покойником. Пока мертвец лежит в открытом гробу и все его видят, он еще сохраняет хотя и слегка искаженное, но все же человеческое обличье усопшего, он еще человек, все у него — и одежда, и форма рук, и цвет волос — обычное, он еще до известной степени — гость человеческого общества.

Макула опустил глаза, но все же видел, как четверо мужчин, украшенных перьями цапли (а может быть, петуха) и позументами, поднимают гроб, теперь уже закрытый крышкой. Хотя Тереза за последние полгода очень похудела, бедняжка (с семидесяти трех сбавила до сорока пяти), эти четверо все же с трудом подняли гроб. При этом один из них не удержал угла, и гроб стукнулся о помост. Крышка сдвинулась с места, и стало видно, как голова покойницы, так аккуратно лежавшая на белой подушечке, пришла в движение и съехала в сторону. Могильщик схватил покойницу за голову, поправил ее и закрыл крышку.

Гроб понесли из покойницкой между двумя рядами провожающих, которые сторонились, чтобы пропустить вслед за гробом членов семьи и в первую очередь, конечно, мужа, главного бухгалтера, их коллегу, почти что товарища — одним словом, Дьюлу Макулу.

Чего бы только не дал Макула из всех своих сокровищ, если б таковые у него имелись, чтобы в этот памятный момент все его внимание было направлено на усопшую жену. Он старательно засовывал свои мысли в тиски воспоминаний, чтобы они не разбегались от гроба, чтобы остались хоть на эти последние несколько мгновений рядом с Терезой. Но, сколько ни старался Макула, у него ничего из этого не получалось.

Жизнь все же была сильнее смерти.

Ни один из них не пришел. Ни один из руководящих товарищей. Макула думал все о том же. Еще сегодня утром он говорил по телефону с Бунетером, директором предприятия. Голос Бунетера звучал, как всегда, решительно, но ласково, когда он сказал Макуле, что придет на похороны, если у него будет хоть малейшая возможность… Вот именно… Если будет возможность! Не должен был этого говорить Бунетер, оставляя лазейку для отступления. Да, не должен.

С непокрытой, опущенной головой шел Макула за катафалком, который медленно (лошади шли шагом) катился по посыпанной желтым гравием главной аллее Фаркашретского кладбища. Даже гравий весь промок от дождя, и на дороге стояли маленькие лужицы, а небольшие ручейки устремлялись к выстроившимся с обеих сторон могилам. Колеса катафалка подпрыгивали, во все стороны летели брызги.

Куруцне, кассирша из продовольственного магазина, мечтательно вздохнула:

— Эта печальная, мокрая, осенняя погода, как она подходит для похорон. Падают листья, товарищ Дьюре, увядают цветы, и небо такое серое. Осенью у людей возникает желание покинуть этот насквозь промокший мир.

— Ну, а весной, знаю я вас, вы вылезете из-под земли! Клянусь, что даже за все сокровища мира не откажетесь от первого мартовского луча солнца!

Сопровождающие были философски настроены и вели разговоры в тихом, мечтательном тоне, но никто из них не упоминал уже имени госпожи Макула, урожденной Терезы Мори (умершей на пятьдесят седьмом году жизни).

Люди постепенно покрывались грязью. Как ни старались они избегать луж, грязь брызгала на полы пальто, у многих не было перчаток, и их руки покраснели, с веток деревьев по обеим сторонам дороги падали большие капли, попадая то одному, то другому за воротник, а Кришгане нечаянно ступила в лужу и набрала полную туфлю воды. Нет ничего удивительного в том, что по пути многие отстали — у одних было заседание, у других насморк, третьи хотели избежать воспаления легких, — но Макуле было уже все равно: пусть уходят хоть все, он даже не оборачивался и, все более сутулясь, шел за гробом.

— Он очень убит горем, — сказал Янчи Кодар из отдела распределения; из группы служащих Государственного Шпината никто не ушел, мужественно выносили непогоду не только официальные представители, но и явившиеся добровольно.

Макула сдавал все больше и больше. Его обутые в калоши ноги без малейшего колебания погружались в самые глубокие лужи, черное, взятое взаймы пальто было до пояса в грязи, седеющие волосы мокры от дождя и растрепаны ветром. Со лба, ушей и носа текла вода. Может быть, вместе с дождем по его лицу текли слезы, кто знает?

Катафалк тащился медленно и тряско. С лошадей и с всевозможных погребальных украшений скатывалась вода. Двое в бархатной одежде, сидевшие на облучке, ругали дождь такими словами, которые переходили всякие границы, даже принимая во внимание мертвецкую глухоту покойницы.