Паноптикум

Мать и Кэт вышли из ванной комнаты. Фридьеш подошел к высокому зеркалу, я встал рядом с ним. Он был немного выше и крепче, что решительно выводило меня из себя, и я приподнялся на цыпочки. Тогда Фридьеш тоже стал на цыпочки. Убедившись в бесцельности такого соревнования, мы стали рассматривать себя в зеркало спокойно и доброжелательно. Мои пушистые пепельные волосы, причесанные на косой пробор, падали на высокий лоб. Две синие, отливающие розовым жилки тянулись вдоль висков к ушам, таким прозрачным, что они походили на пергаментный абажур лампы, освещенный снизу красноватым светом. Кончик носа тоже просвечивал и слишком тяготел к верхней губе, хотя сам нос был короткий и тонкий. Преждевременная зрелость придавала моему маленькому красивому рту несколько ироническую складку, от его нижних углов бежали вниз две морщинки, выделяя круглый подбородок с ямочкой посредине. Эта ямочка считалась в семье и среди всех наших знакомых и родственников самым верным признаком и источником детского очарования. Моя шея, бывшая «совершенно материнской шеей», высоко и изысканно поддерживала белокурую голову. Но весь смысл моего существа заключался в глазах, никогда не останавливающихся на одной определенной точке, всегда наполненных какой-то розовой влагой, мечтательных, отсутствующих, вечно блуждающих. По словам моих близких, они были «в точности как у дедушки».

А рядом со мной стоял физически хорошо развитый Фридьеш, сын рыжего мадьяра-садовника и матери с прусской кровью. У него были грубые красные руки и широкие скулы. Плохо скроенный синий костюмчик мешковато сидел на его мускулистой фигуре. Из верхней петли короткой курточки к верхнему кармашку тянулась толстая цепь, и оттуда выглядывали часы луковицей. Они были обязаны своим происхождением фирме «Дейтшес рейхс патент» и в карман к Фридьешу попали наследственным путем: их оставил ему по завещанию умерший в Потсдаме дядюшка, который, очевидно, был очень привязан к этому громко тикающему чудищу. В часы, кроме часовой, минутной и секундной стрелки, был еще вмонтирован механизм для боя и компасная стрелка, помещавшаяся в непосредственной близости от автоматического календаря. Рядом с часами, прусский тип которых был очень ярко выражен, торчали еще два конца цветного носового платка и необыкновенный перочинный нож, в котором было абсолютно все, начиная от зубочистки и кончая отверткой.

Тонкой барской рукой с голубыми прожилками, кожа которой от употребления кольдкрема стала атласной, как креп-сатин, я поправил черный репсовый бант на моей матроске.

— У тебя руки, как у барышни, — сказал Фридьеш таким тоном, как будто в слове «барышня» он сконцентрировал представление об изнеженности, безделье, лени и хороших манерах, которое через несколько лет он будет вкладывать и слово «господа».

Меня такое сравнение обидело, и я возмутился.

— А у тебя руки, — ответил я ему вспыльчиво, — как у мужика!

Для меня слово «мужик» было собирательным понятием всего того, что следовало презирать. Оно включало в себя дворника, который, когда еще мы жили на старой квартире, брал с нас двойную плату за уборку мусора; служанку, о которой я слышал, что она уже потолстела на пять килограммов с тех пор, как живет у нас; сюда входил и электромонтер, около которого надо было всегда стоять, когда он у нас работал, так как взрослые говорили: «Последи-ка, дорогой, чтобы дядя монтер не украл чего-нибудь!»

Затаивши обиду друг на друга, отошли мы с Фридьешем от зеркала. Очевидно, есть какая-то доля правды в том, что любил повторять мой отец: каждый человек обижается, если его причисляют к тому классу, к которому он в действительности принадлежит.

К садовой калитке виллы уже была подана наша стройная «ланча». Федор, шофер-эмигрант, с космополитической вежливостью распахнул перед нами черную лакированную дверцу. Первой села в машину мать, за ней отец, между ними втиснули меня, Кэт заняла место на откидном сиденье. Фридьеш хотел сесть на другой откидной стульчик, но отец наставительным тоном, которому имущественное и общественное положение придавали еще больше веса, крикнул:

— Ты, Фридьеш, сядешь рядом с шофером!

Фридьеш этому очень обрадовался, уважительно сел на свое место, вытащил из кармана компас и внимательно посмотрел на него. Установив, что здание оперы находится от нас в юго-западном направлении, он стал на перекрестках высовывать в окно машины свою мускулистую руку, показывая, куда должен был повернуть автомобиль, и делал это с большим профессиональным умением.

2

Разукрашенный зрительный зал оперы был уже полон. Мы вчетвером (а именно: моя мать, мой отец, Кэт и я) заняли места в первом ряду партера, непосредственно за спиной дирижера, так как места в ложах были уже все распроданы.

Фридьеша посадили в последнем ряду партера, так как, по словам моего отца: «Оттуда тоже прекрасно все видно!» Фридьеш сидел очень благонравно, разглядывая алый бархат лож и все время подымаясь, чтобы пропустить проходивших на свои места зрителей.