Пансион

Но я ей солгалъ. Я трусилъ страшно и при этомъ мн было такъ тяжело, что хотлось даже плакать. Однако, я тотчасъ-жо принялъ бодрый и спокойный видъ и чинно слъ подл матери.

Намъ пришлось ждать недолго. Дверь отворилась, въ пріемную дробнымъ шагомъ, будто подгоняемый кмъ-то, не вошелъ, а почти вбжалъ Тиммерманъ. Это былъ маленькій, плотный нмецъ, лтъ, около пятидесяти, съ некрасивымъ, краснымъ, очень серьезнымъ и старавшимся казаться еще серьезне лицомъ, съ большою лысиной, прикрываемой, длинной прядью черезъ всю голову зачесанныхъ волосъ. Но такъ какъ Тиммерманъ спокойно сидть и ходить не умлъ, а постоянно двигался и носился, то прядь эта очень скоро слетала со своего мста, обнаруживая именно то, что должна была скрывать, и производя довольно неожиданный и странный эффектъ.

При этомъ онъ имлъ обычай, когда двигался, склонять голову на сторону, что довершало его сходство съ оторвавшейся отъ тройки на всемъ скаку пристяжной толстенькой лошадкой. Все это я, несмотря на свое смущеніе, сразу-же замтилъ.

Тиммерманъ любезно раскланялся съ моей матерью, пригласилъ ее помститься на диванъ, самъ пододвинулъ себ кресло и бросилъ изъ-подъ своихъ золотыхъ очковъ взглядъ на меня. Я вспыхнулъ и опустилъ глаза.

Мать заговорила по-французски и, сама, видимо, смущаясь, спросила Тиммермана, получилъ-ли онъ письмо ея.

— Mais oui, madame, comment donc… certainement! — отвтилъ онъ скрипящимъ тонкимъ голосомъ, привычно, но съ дурнымъ акцентомъ выговаривая французскія слова. — Вдь, уже это около двухъ недль… и я давно ждалъ васъ.

— Да, я думала тогда-же и пріхать, но мой сынъ расхворался, и вотъ только теперь я могла привезти его къ вамъ…

— М-m… mon enfant! — стараясь казаться ласковымъ, проговорилъ Тиммерманъ и взялъ меня за руку своей красной съ короткими, будто обрубленными пальцами рукой. — Не нужно хворать, это не хорошо, нужно быть бодрымъ, здоровымъ, — у меня тутъ вс дти бодрыя и здоровыя.

— Je me porte bien maintenant, monsieur! — дрожавшимъ голосомъ шепнулъ я.

Между тмъ, моя мать, какъ всегда, смущаясь передъ незнакомымъ человкомъ и робко глядя своими темно срыми глазами, говорила Тиммерману:

— Онъ у меня очень нервный и впечатлительный… Но мн вс въ одинъ голосъ совтуютъ воспитывать его не дома, а въ учебномъ заведеніи. Онъ долженъ роста окруженный товарищами…

— О! это необходимо, необходимо! — вставилъ Тиммерманъ.

— Очень можетъ быть! — грустнымъ тономъ сказала мать. — Я слышала много хорошаго о нашемъ заведеніи, и мы ршили поручить его вамъ… Онъ будетъ жить у васъ, а праздники проводить дома.

Я крпился изо всхъ силъ и не мигая смотрлъ на медленный и почему-то казавшійся мн страннымъ и непонятнымъ ходъ огромнаго блестящаго маятника.

Моя мать и Тиммерманъ, условились о подробностяхъ. Тиммерманъ уврялъ, что мн будетъ хорошо, что и онъ, и жена его обратятъ на меня исключительное вниманіе и будутъ постоянно слдить за мною.

Мать то краснла, то блднла. Я видлъ, что она хочетъ сказать что-то — и не ршается. Наконецъ, она ршилась.

— Я одного боюсь, — сказала она, — какъ это онъ, съ непривычки, будетъ спать въ большомъ дортуар…

Тиммерманъ мотнулъ головою, глубокомысленно сжалъ губы и вдругъ крикнулъ:

— Въ такомъ случа я вотъ что сдлаю. У меня есть комната, гд помшаются четыре самыхъ лучшихъ ученика изъ старшихъ класовъ. Это благоразумные молодые люди, и отъ нихъ онъ, надюсь, не увидитъ дурного примра. Я помщу его съ ними. Если угодно, пойдемте, я сейчасъ покажу его будущую спальню…

Мы поднялись по широкой лстниц въ третій этажъ.

Я, право, кажется, боясь что вотъ того и гляди полъ разступится передо мною и меня поглотитъ бездонная пропасть, слдовалъ за матерью и Тиммерманомъ. Этотъ Тиммерманъ, съ его краснымъ лицомъ, золотыми очками и разввающеюся прядью волосъ, казался мн очень страшнымъ и таинственнымъ, Даже его ободрительнымъ тономъ повторяемое: «М-m… mon enfant!» только еще усиливало мою тоску и трепетъ.

— Da sind unsere Schlafzimmern! — объяснялъ Тиммерманъ, отворяя то одну, то другую дверь.

Передо мною мелькнули длинныя, унылыя комнаты, заставленныя рядами желзныхъ кроватей. Я еще никогда не видалъ тогда больничныхъ палатъ, и потому не могъ найти тутъ съ ними сходства. Мн эти дортуары просто, безъ всякаго сравненія, показались чмъ-то уже совсмъ ужаснымъ. Несмотря на ясное морозное утро, въ нихъ было мрачно, холодно и сразу изъ отворенной двери обдавало дурнымъ воздухомъ.

Я видлъ, какъ моя мать невольно поморщилась.

Тиммерманъ тоже врно замтилъ произведенное на нее впечатлніе и поспшилъ объяснитъ:

— Здсь еще не топлено, теперь только что убрали, потомъ откроютъ форточки на два часа и затмъ уже топятъ печи къ вечеру. А воспитанниковъ въ теченіе дня въ дортуары не пускаютъ…

— Aber bitte! — заключилъ онъ, поспшно закрывая двери, указывая дорогу дальше и несясь впередъ такъ, что мы едва за нимъ поспвали.

Пройдя еще одинъ корридоръ, мы вошли въ просторную комнату, наполненную книжными шкафами, съ большимъ письменнымъ столомъ и витринами съ коллекціями минераловъ. Тутъ-же помщалась электрическая машина, а въ углу, на подставк, стоялъ человческій скелетъ.