Пансионат

И пауза соизволила быть.

…— Сто пятьдесят? — заботливо спросила сердобольная королева.

Он кивнул, машинально приглаживая ладонью волосы, отраженные в зеркале за ее спиной:

— Двести.

(настоящее)

Ермолину холодно. Он подтягивает одеяло к подбородку, поворачивается на бок, поджимает ноги, но холод раскалывает сон, дробит на мелкие кусочки. И еще этот ритмичный, дребезжащий звук. Он может оказаться чем угодно, пытается анализировать сонный мозг, отсчетом последних секунд перед взрывом, например. Ермолин взвивается и открывает глаза.

Окно открыто настежь, тонкая занавеска совершает плавные волнообразные движения. Спасский в синем спортивном костюме, опершись на спинку соседней кровати, отжимается на руках, сотрясая ее целиком, со всеми разболтанными внутри пружинами. Выпрямляется, и жуткий звук, по крайней мере, пропадает.

— Доброе утро! — жизнерадостно говорит Спасский.

— Закрыли б вы, что ли, окно, — ворчит Ермолин. — Который час?

— Половина шестого. Поднимайтесь! На море нельзя долго спать.

В его актерском баритоне зашкаливает нарочитая актерская бодрость. Еще, чего доброго, подойдет и театральным жестом сдернет одеяло. Ермолин выпрастывает руку, нащупывая на стуле футболку и треники. Одежда выстужена до такой степени, что кажется влажной, а может, и в самом деле, оно же черт-те сколько было открыто, это окно, а на дворе наверняка туман.

— Предлагаю вам пробежаться по парку перед рассветом, — говорит Спасский. — Спустимся к морю, а потом вернемся в номер и выпьем кофе, у меня с собой хорошая арабика. От жизни надо получать наслаждение, пока еще есть такая возможность.

Ермолин выгибается дугой, натягивая под одеялом штаны. Встать, первым делом закрыть наглухо оконные створки, а затем корректно и внятно пояснить соседу, что он тут не один. Пускай сам подскакивает в пять утра, совершает свои пробежки и отжимается где-нибудь в парке, но при этом не мешает другому человеку выспаться. Тем более что неизвестно, как долго нам придется вот так — вместе, в тесном стандарте на двоих.

Он надевает футболку, набрасывает сверху спортивную куртку и решительно подходит к окну. Хочется курить. Сильно хочется курить, поэтому демонстративное захлопывание створок Ермолин откладывает. Пачка сигарет в кармане куртки, хорошо бы не отсырели.

— Курите, я подожду, — Спасский сидит на корточках, шнуруя кроссовки. — Вообще удивительно. Вы не задумывались, сколько у нас теперь образовалось свободного времени? И в принципе — свободы.

— Это может кончиться в любой момент, — говорит Ермолин.

— Вот именно. Стоило бы ценить.

За окном действительно туман, рваные белесые полосы вроде следов от зубной пасты, из которых выступают ближайшие деревья с темными пальчатыми листьями и еще нахохленная птица на голой ветке. Там чужая, враждебная территория, пронизанная холодом и сыростью, куда выходить категорически нельзя. Бррр. Ермолин прямо сейчас выпил бы кофе, той самой арабики, которой мефистофельски искушает его Спасский, но просить как-то не очень. А своего у него тут ничего нет, кроме бритвы, зубной щетки и сменных кальсон. И сигареты кончаются; он выпускает струю дыма в окно, в ответ клубам тумана. Туман поглощает ее мгновенно и беззвучно, без малейшего усилия.

— Идемте? — спрашивает Спасский.

Ермолин оборачивается от окна. Полутемный номер с аккуратно застеленной кроватью Спасского и разбросанной его собственной кажется тесным, нежилым, клаустрофобным. Если там, снаружи, можно ожидать всего, чего угодно, кроме хорошего, то оставаться здесь, оставаться одному! — немыслимо ни под каким предлогом. Здесь — тоска, безумие, гибель. Ладно, черт с ним, пробежимся. Зато потом, как мы помним, обещали кофе.

Щелчком отбрасывает окурок. В никуда, в жертву туману.

Они спускаются на первый этаж. Квадратная женщина за стойкой с ключами не реагирует, она сидит, глядя прямо перед собой и свесив руки по краями стула, как если бы в ней кончился вчерашний завод, а сегодня еще не вставили батарейки. Входная дверь заперта, но не на замок, а на громадную, словно железнодорожный костыль, металлическую щеколду. Спасский пытается ее повернуть, но не может. Ермолин помогает.

Снаружи оказывается вовсе не так холодно, как можно было подумать. Ермолин мимолетно смотрит на громоздкий старообразный термометр, висящий на дверном косяке: тринадцать выше нуля. Спасский уже резво сбегает вниз по лестнице и выруливает на дорожку, почти скрытую под слоем палой листвы. Здесь, конечно, никто не убирает, не ухаживает за парком. А когда-то, наверное, было красиво, пансионат высшей категории, только для членов чего-то там, не ниже рангом. Под огромным раздвоенным дубом висит щит с выцветшими пятнами облезлой краски. Ермолин присматривается к выпуклым буквам по нижнему краю: «М…ршрут……ля оздор…вит…ьног… моциона». Моцион так просто не отколупаешь, не убьешь, сидит у нас у всех эта бесполезная привычка где-то ниже мозга, в позвоночнике.

Прижимает локти к бокам и, как пришпоренная лошадь, в несколько уверенных перебежек догоняет Спасского. Тот оборачивается и удовлетворенно кивает на бегу.