Пантанал (СИ)

Ослепшего ничего не соображающего его стащили с кучи, связали руки-ноги, продели через них железную трубу и потащили словно зверя, чтобы освежевать. По пути каждый считал своим долгом ударить или плюнуть, а то и совмещали. Многие тыкали заточками и ножами. На несчастном живого места не было, вид крови толпу распалял.

— Великий Лука, клянусь тебе, что верую в тебя и твое святое предназначение! Отныне я раб твой до самой смерти! Об одном молю, прости меня за иудство. Не хочу умирать иудою искариотом современным. Недолго мне осталось, хочу честной смерти, а за это готов принять смерть лютую. За тебя, отец! — причитал несчастный и крикнул с неожиданной силой, вложив все оставшиеся силы. — Слышишь ли ты, отче? Не оставь род людской в час испытаний! Прости! А мы уж сами себя не простим!

Протяжный стон перекрыл шум толпы.

— Великий услышал меня! — закричал несчастный.

Раздался низкий гул, казалось стены трескаются.

— Великий, я здесь! — крикнул несчастный.

Думая, что началось землетрясение, трубу бросили наземь, но в ответ наступила безмятежная тишина, нарушаемая хохотом сумасшедшего. Смеялся святой. Некогда белоснежный костюм оказался изрезан в клочья и заляпан кровью. Один глаз святого отсутствовал.

— Заткните этого старого пня! — раздались крики.

В единственном уцелевшем глазу святого засверкала радость:

— Убейте меня, прошу вас, добрые люди! — закричал он со всей страстью в голосе. — Я хочу умереть у него на глазах!

— Да у кого на глазах? О чем ты? — заозирались в толпе.

Святой уставил крючковатый залитый кровью палец куда-то в толпу.

— Святой Лука! — был ответ.

Истинный.

Отсыпался я долго. На улице было холодно, всего 8 градусов, накрапывал мелкий противный дождь, под которым мок Берлин вместе с его пригородами, серый противный город, в котором все говорили по-немецки. Мне без разницы, то говорит и как, в мозгу щелкает реле, переключая с одного языка на любой другой, но немецкий это что-то. Лающие команды, приказы концлагерей, кошмар на генном уровне - администраторы Пантанала ничего не смогли исправить, так и остался этот косяк.

Аэропорт попался на пути случайно, я так думаю. Не могли администраторы все предусмотреть. Замерз человек с босыми ногами, чего тут странного, решил переждать вместе с остальными.

На хорошие места меня естественно не пустили. В центре зала ожидания возвышался настоящий городок из палаток и коробок. Пол не просматривался из-за лежащих тел. Где не было тел, лежало гавно. Меня пихали и лягали, плевали на спину и на голову, угрожали прирезать, если не прекращу бродить. Это называлось апория, безвыходное положение, ибо приткнуться мне было решительно негде.

Меня должны были по-любому убить, но не повезло, в закутке у самой стены, используемой как отхожее место, нашлось местечко. Меня сразу попытались ограбить, но на мне ничего были, кроме рубища. Так попинали без фанатизма и все.

Так как самопальный нужник был испачкан до неузнаваемости, сюда мало кто ходил, пока не объявился Ваджих, молодой араб с изуродованном оспой лицом. Стоило ему узнать, что в закутке кто-то живёт, он повадился сюда мочиться, причем старался делать это шумно, и чтобы рикошет долетал до меня.

Не достигнув ожидаемого эффекта, он стал таскать сюда женщин. Мне запомнилась одна молоденькая немка, худенькая, лет 17-ти. Как она кричала.

— У тебя ничего не получится! — сказал я.

Ваджих уединился с ней, попыхтел, спустя время немка пулей вылетела оттуда, а араб, подойдя, недобро уставился на меня.

— Ты меня сглазил! — заявил он и стал вдумчиво пинать.

Я пытался закрываться, но, по-моему, он переломал мне ребра, чувствовался большой опыт избиения лежачих. Когда он устал, я поднял окровавленное лицо и спросил:

— Какая нога больше устала? Правая?

Он выругался и ушел.

На следующий день пришел Забир, старый аксакал с козлиной бородой, отец Ваджиха, достал кривой пчах и пригрозил зарезать.

— Моего сына парализовало, — причитал он. — У него отнялась правая сторона.

— Про стояк тоже придется забыть! — дополнил я.

Забир затрясся, уронил нож и грохнулся на колени:

— Спаси моего сына, великий колдун! Он у меня один остался, 8 сыновей пало на войне. Мне нужны наследники!

— Не 8, а семь! — поправил я.

— Мой сын в плену, я так и знал! — обрадованно закричал аксакал.

Я не стал омрачать его радость тем, что пали все 8, но один из них был ему не родной, а от младшего брата Али.

Забир целовал мне ноги и просил вылечить его сына. Я представления не имел, как его лечить. По большому счету, я даже не знал, на каких принципах произошел паралич. Сложно помочь кому-либо, если даже про себя знаешь не слишком много.

Саму Катастрофу я не помню. Помню лишь Ощущение Катастрофы. Я не знаю, какова моя миссия. От нее уцелели лишь разрозненные понятия: сингулярный реактор, дублер, авария накопителя. Я не знаю, какое отношение все это имеет ко мне, одновременно у меня создается ощущение, что меня ведут, меня направляют.