Пантелеймон Романов

— Высунься хоть в окно, что ли, спроси, какая станция. А то я на прошлой неделе в одну сторону прокатил дальше верст на сто, потом в другую опять шибануло станции на три лишнего. Не попаду никак на свою станцию, да сабаш.

Солдат с ружьем опустил раму, оглянулся на обе стороны и, увидев кондуктора с фонарем, крикнул:

— Эй ты, черт, Гаврила! Какая станция? Слышишь, что ли?.. И отвечать не хочет.

— Вот дьяволов-то насажали на нашу душу.

— Ох и не любят, когда их Гаврилами зовут, — сказал маленький солдатик.

— Ну прямо никакого порядку, что они есть, что их нету. Все разладили, окаянные. Вишь, толстый идет…

— Ребеночка моего оправили там?

— Оправили, — донесся густой бас из уборной.

— А где же он?

— В платочке ваш? — спросили откуда-то из темноты.

— В платочке, платьице розовенькое.

— Рассмотришь тут, в каком он платьице, — проворчал высокий солдат.

— Так его в тот конец отправили. Только что по рукам пошел.

— Ах, матушки!

— Матушка, это не мой! — крикнул кто-то из дальнего конца вагона. — Мой малый, а тут девку прислали.

— Ну, переменишься с кем-нибудь, только и дела. Уж крику этого от баб сколько, подумаешь невесть что, — сказал старичок, выбивая о каблук потухшую трубочку.

— Ах, мать честная, видно, опять в темноте сидеть.

В дверь понесло холодом. Это выходивший солдат возвращался с площадки в вагон.

— Ой, что это? — сказал чей-то испуганный голос в темноте.

— Дозвольте пройтись…

— Чтоб тебя… испугал. Не пройдешь, там дальше женщины стоят. Да куда ты лезешь-то — тут окно, вон где проход.

— Сюда, сюда держи. Да где ты, на голос иди.

Солдат перешагнул по спинам сидевших и остановился в затруднении, ощупав перед собой в темноте платки женщин.

— Что, ай на заставу попал?

— На заставу, — проворчал недовольно солдат, — наставились тут, не прочкнешься…

Он пошарил рукой вверху, ухватился за трубы отопления и, подтянувшись на руках, пошел шагать с одной полки на другую над головами стоявших в проходе.

— Ну что, пролез, что ли? — спросила женщина с посудой.

Старик с трубкой зажег спичку, посветил ею и, посмотрев вдоль вагона, сказал:

— Пролез: третьим этажом пошел.

1918

Блаженные

Поезд шел от германской границы.

Народ набился в вагон, заполнил все проходы, верхние полки, уборные, площадки. Окна были выбиты, двери не закрывались. И с площадки все высовывались лица солдат, приподнимавшихся на цыпочки и старавшихся через головы заглянуть в вагон…

— Да что ты все жмешь? — сказал, сердито обернувшись, солдат с повязанным накрест по груди башлыком на какого-то без шапки человека, напиравшего на него.

— В вагон, может, пробираться можно, — отвечал тот, — а то дюже холодно без шапки.

— А шапку куца дел?

— Украли. Как границу переехал, так и смахнули. Дозвольте, пожалуйста, пройтить.

— Да куда тебе?.. Что ж в вагоне-то, лучше, что ли? — сказал раздраженно солдат.

— Может, ветер потише.

— Потише, — отозвался недовольно какой-то старик с черным носом и щеками, в морщины которых набилась угольная пыль, очевидно кочегар, — тут так свистит, хуже, чем в поле.

— Они привыкли, что вагон, и прут, — сказал сидевший на мешке в проходе бородатый мужик в армяке, — а каково в этом вагоне — не разбираются. — И он, завернув с одной стороны лицо армяком, привалился головой к стенке, как приваливаются, когда едут в санях в метель.

— Ну что за сукины дети, шапку уж с головы волокут! Вот разбойники-то.

— Прямо ездить нельзя, — сказала старушка, стоявшая в проходе с узлом. — За карман держишься, от узла отойтить боишься. Сейчас поезд на станции пяти минут не простоял, а уж двоих обчистили.

— Да. народ способный.

— Плохо смотрите, вот у вас и воруют, — заметил какой-то угрюмый человек с лавки, — глаза распустите по сторонам, вот и… Только людей-то в грех вводите.

— «Плохо смотрите». Глазастый какой нашелся! — отозвался сердито солдат, лежавший на верхней полке. — Я на вокзале служил, уж на что смотрели в десять глаз, и то все ложки и стаканы за эту зиму перетаскали, не говоря уж об том, что без денег полопает да улизнет.

— Значит, и в десять глаз плохо смотрели.

— Заладил свое… где ж за ними усмотреть, кабы это жулики были, тех сразу видно, а то они всем народом воруют.

— Это хоть правда, за всем народом не углядишь, — сказала старушка. — Уж на что аккуратны стали. Я вот на вокзале кушала, так с меня деньги вперед взяли, и человек за стулом все время стоял, пока тарелку с ложкой не сдала. Стаканчик чешку взяла, с меня тридцать целковых залогу за стакан положили.

— К стойке-то буфетной подойдешь, так за тобой кейс за жуликом смотрят, — проговорил человек в чуйке, — даже обидно.

— Чего ж обижаться, ведь он на тебя не кричит, а смотреть — господь с ним, пущай смотрит.

— Обижаться тут нечего, — сказало несколько голосов, — кабы за тобой одним смотрели, теперь за всеми смотрят.

— Сколько ни смотри, все равно ни черта не поможет, — сказал солдат с верхней полки, лежа на спине и глядя в потолок. — Ежели их триста человек набьется, триста служащих надо, чтобы у кажного за стулом стоять.

— Да еще за этими, что стоят, тоже по человеку надо, — сказал какой-то веселый мастеровой.

— Для контролю?