Пантера, сын Пантеры

Поначалу местная власть пыталась кое-то предпринять — арестовать кого-нибудь и шлепнуть, что было бы самым привычным и успокоительным решением вопроса. Но когда пришли в дом Эшу, оказалось, что одна из его женщин скоропостижно умерла, а другая сошла с ума так же безнадежно и бесповоротно, как в давнее время Лизавета. Попробовали отыскать друзей и соратников основного делателя зла — не вышло: те давно уже заседлали лошадей Анниной конюшни и ускакали неизвестно куда.

Когда попытались официально установить причину постигшего бедствия, вывели, что, скорее всего, загорелись практически недосягаемые электрические кабели в туннелях (сразу же была предположена сиррская провокация и диверсия). По другой версии, взорвался и вспыхнул огромный холодильник в столовой зале, набитый изысканными съестными припасами для то ли будущего, то ли уже нынешнего празднования — версия тем более вероятная, что ни Альдины, ни Эльзевиры, главных кухонных мастериц, с тех пор в Библе не встречали. Разумеется, и Сирру с данными почтенными особами делать было нечего, не то что с некоторыми сомнительными особями, которые исчезли явно в том самом преступном направлении.

Расследовательские усилия и потуги длились, впрочем, недолго: урон, который нанесла Библу катастрофа, поначалу, пока не кончились материальные ресурсы, не осознавался в полном размере. Но постепенно до рядовых библиотов начало доходить, что жить в привычном для них формате, не выменивая нужных вещей на книжные данные, сделалось абсолютно невозможным, а затевать собственное производство таковых предметов — несподручным. Тогда начались столкновения с властями, погромы, новые пожары — и стихийная эвакуация наиболее благоразумной части населения.

Так канул в небытие гордый Библ, эта новая Атлантида: как говаривал Платон, в один день и бедственную ночь.

* * *

Женщина без разума и имени впервые пришла сюда, когда прочие уже давно покинули место печали.

— Верно говорят, что перед смертью спадают как узы любви, которыми опутали тебя другие, так и узы ненависти, которыми ты опутал себя сам, — вслух произнесла женщина, которая брела по краю еще жаркого пепелища, как по полю умолкнувшего, но грозного боя. Другие не были ни так храбры, ни так обездолены, чтобы искать свою потерю, рискуя загореться и пропасть самим. — Вот и со мной то же.

Слова эти не нашли отклика: никто из прочих людей, сколько их ни оставалось в опустевшем городе, не был ни так храбр, ни так обездолен, чтобы искать свою потерю, рискуя загореться и пропасть самому. Одна она обходила пожарище, впиваясь глазами в его исток так пристально, словно пыталась найти там утерянную память о себе. Ибо кем была она — матерью или дочерью, Сирром или Библом, того она сама не могла решить про себя. И что искала — того тоже не могла понять и решить.

На месте величавого и горделивого Дома все было прах и пепел, и уголь, и расплавленный камень, купол обратился и перевернулся в кратер, отчего казалось, что изнутри бил вулкан. Там, внутри, за едва сохранившимися кольцеобразными ступенями цирка, пространство как бы съежилось в боязливый комок, и то, что занимало так много места на земле и столь тяготило ее собой, казалось совсем ничтожным. В самом центре этого комка дремало, пульсируя, тусклое и едкое пламя, изредка давая вспышку.

Женщина смотрела на то, что находилось в центре, словно пытаясь найти утерянную память о себе самой. Внезапно нечто блеснуло там вековечной и нетленной яркостью, и ноги сами понесли женщину вниз.

Укрытое черной ризой с золотой вязью стиха, посреди углей и праха лежало нечто, похожее на гигантский пылающий уголь или раскаленный слиток. Это от него шел свет, который по мере того, как женщина всматривалась в него, проявлялся все более. Риза напитывалась этим сиянием изнутри, оно переливалось, как в благородном огненном опале, Жизнь выпрастывалась из траура, красота возникала из ужаса.

Женщина приблизилась и с осторожностью приподняла покрывало. Ткань посередине истлела, но в круге золотой оправы, невредимое, лежало дитя, туго свернувшись внутри обуглившихся, с виду хрупких страниц, составляющих подобие книги — или, может быть, материнской утробы. Вокруг шейки ребенка была обмотана цепочка-талисман с тремя золотыми брелоками, изображающими животных: зукху, овцу с необычайно крутыми рогами и некоего удивительного с виду грызуна. От дитяти исходил невероятный жар, это не давало дотронуться. Тогда женщина завернула находку вместе с ее удивительным ложем в широкую оторочку покрывала Нарджис и подняла на руки. Выпрямилась во весь рост, озираясь по сторонам.

— Omnea mea mecum porto, — проговорила она в полузабытьи. — Вот всё, что осталось.