Пантократор

Потом, в ходе этой долгой и упорной борьбы, умных людей не осталось больше. Иногда прямо жаль, если вспомнить. Осталось одно говно. С кем теперь интересно посидеть за столом? Нету таких. Но нет худа без добра, как говорит русский народ; умные люди исчезали, а его личная власть набирала силу. Такая вот интересная обнаружилась зависимость: чем меньше вокруг умных людей, тем крепче власть. У нее отросли крылья, могучие крылья горного орла, и они возносили его все выше и выше – как-то незаметно, постепенно, виток за витком. По восходящей спирали. Если посмотреть оттуда в долину, что увидишь? Людей? Нет, людей не увидишь, увидишь – тараканов.

Есть высоты, на которых уже просто невозможно не быть одиноким. Не получается! Уже двенадцать лет – с тех пор, как погибла жена, – он был одинок даже в своей семье, со своими детьми. Старший сын, погибший в плену (да будет ему земля пухом), вообще рос чужим.

Женился на какой-то одесситке, носил другую фамилию – ту, настоящую, – словно подчеркивая, что не имеет с отцом ничего общего, кроме уз крови. Даже на фронт ушел простым лейтенантом, а потом попал в плен. Месяца не провоевал, и уже пленный! Немцы в листовках писали, что добровольно сдал свою батарею; могли и врать, конечно, но как узнаешь? Так или иначе, а в плен попал. Может, и это было своего рода протестом: знал ведь, что еще в финскую войну отец приказал считать изменником Родины каждого, кто живым попадет в плен…

Да, с сыновьями ему повезло, ничего не скажешь. Старший – изменник, младший оказался ничтожеством – пьяница, бабник, да и дурак к тому же. Учился, учился, курсы усовершенствования комсостава окончил, а что толку? Авиаполком еще кое-как командовал, а поставили на дивизию – не справился, овечий помет. Такую характеристику от командования получил, что читать стыдно. Дочь вроде была когда-то близким человеком – теперь замужем, тоже своей жизнью живет, отдалилась, в глаза не смотрит при встречах. Не может, верно, простить той истории. А как, интересно, он должен был поступить – позволить семнадцатилетней дуре блудить с распутным наглым жидом? Правильно сделал, что надавал по физиономии. Еще мало надавал, выпороть надо было. А великий кинодеятель пускай теперь на лесоповале трудится, чтобы пыл остудить. Может, еще одного «Ленина в Октябре» там придумает.

Он лежал на жестковатом кожаном диване, где старая экономка каждый вечер стелила ему постель, в небольшой комнате, отделанной и обставленной с той же казенной простотой, что и все в этом доме. Простота не была нарочитой – он действительно был неприхотлив в еде, в одежде, во всем укладе быта. Не испытывал никакой потребности жить иначе. Когда-то, давно уже, согласился принять у себя дома глупого восторженного француза – автора нашумевшей книжонки об империалистической войне; в тот момент было политически целесообразно немножко приподнять завесу тайны, плотно окутывавшую все, касающееся личной жизни вождя первого в мире социалистического государства. Француз побывал у него в кремлевской квартире (той самой, где потом подлец Бухарчик поселился со своей красоткой, правда, ненадолго) и добросовестно описал все увиденное: четыре комнаты, обстановка самая скромная, «как в приличной гостинице», простая солдатская шинель на вешалке. Еще такую деталь привел – у старшего сына нет своей комнаты, спит на диване в столовой…

Многие на Западе решили тогда, что это все было напоказ, этакая потемкинская деревня наоборот, а на самом деле он живет в царских покоях, кушает на золоте. Написал же кто-то, будто расходует на себя 250 миллионов в год. Идиоты! Где им было понять, что уже тогда он слишком высоко стоял над обычными людишками, чтобы разделять их представления об атрибутах могущества. Роскошь – зачем она ему? Зачем побрякушки человеку, имеющему в руках Власть?

Ему нравилось привычное однообразие во всем, что его окружало. Стены кремлевского кабинета были облицованы панелями светлого дуба, поэтому он велел так же отделать и эти комнаты – и спальню, и соседнюю, большую, где обычно работал до двух-трех часов ночи, разложив привезенные с собой бумаги на одном конце длинного стола. На другом конце экономка обычно накрывала к ужину, так было удобно – просто перейти с одного стула на другой. Письменного стола здесь не держал, достаточно просиживал за ним там, в Кремле.

Сейчас он лежал, слушал мертвую тишину в доме и с досадой думал о том, что заснуть удастся не скоро. Следовало бы принять снотворное, но он не любил лекарств, испытывал тайное к ним недоверие. Мало ли что могут подсунуть – каждую таблетку не проверишь. Ничего, бессонница сегодня в порядке вещей, все-таки день был знаменательный… Исторический, можно сказать, день.

Последнее время этих исторических дней было много. День, когда его войска ворвались в Берлин. И день, когда застрелился бесноватый господин Гитлер. И день капитуляции, наконец! Но все-таки сегодняшний – день Парада Победы – был совсем особенным. Словно поставили точку, подвели итоговую черту…