Панургово стадо

Бейгуш поник головою. Он чувствовал, что на него внимательно устремлены теперь все взоры, и чувствовал, что в этих взорах уже просвечивает нечто враждебное и презрительное.

– Как друг, как солдат, как поляк, умоляю вас еще раз: опомнитесь! возьмите назад свои слова! – с чувством и убедительно, положив руку на грудь, проговорил Чарыковский.

– Повторяю вам, я не отказываюсь от дела! – тихо сказал Бейгуш. – Но, господа, как знать чужое сердце и как судить его!.. Берите от меня все, что я могу дать, но оставьте же мне хоть один маленький уголок моей личной, исключительно мне принадлежащей жизни! Неужели ж от этого может сколько-нибудь пострадать дело моей родины? Я не герой, а простой работник… Перемените на шахматной доске две рядом стоящие пешки, поставьте одну на место другой – разве от этого ваша игра хоть сколько-нибудь изменится?

– Слишком много скромности с вашей стороны, господин поручик! – не без едкости заметил Чарыковский. – Вы не пешка, а офицер, и потому на шахматной доске имеете свои особые ходы. Впрочем… как вам угодно!

Чарыковский сухо поклонился и сел, явно показывая, что считает оконченными все дальнейшие прения на эту тему!

Между членами организации пошел смутный шепот. До слуха Бейгуша как будто долетело слово «изменник». – Вся кровь хлынула ему в голову. Удаляясь из собрания, он прошел, в некотором роде, сквозь строй беспощадно-враждебных и холодно-презрительных взглядов.

XXVII Fatum [107]

Какой страшный разлад между идеей, делом и своим сердцем почувствовал Бейгуш! Согласить одно с другим было невозможно: этот разлад, по самой сущности своей, являлся непримиримым. Надо было чем-нибудь одним пожертвовать: или отказаться от дела, которому был предан душой и убеждением, в которое веровал, отказаться с тем, чтобы потом уже всю жизнь нести на себе клеймо отвержения, имя «изменника»; или же ради дела жертвовать любовью, грезами мирного, покойного счастья. «Как согласить одно с другим?» – пытался Бейгуш задавать себе трудную задачу. «Взять с собой Сусанну, ехать с нею вместе? – Но моя идея для нее не своя, а чужая! Положим, она пойдет за мной, но ведь она не одна, у нее здесь же, в Петербурге, двое сыновей воспитываются. По какому праву я отыму у них мать? Как оставить их на произвол судьбы? И наконец, можно ли взять на совесть судьбу этой женщины, заставить ее, быть может, скитаться с собою по лесам, обречь ее на тысячи лишений, на темное будущее… А если… если придется сложить свою голову – что с ней тогда? Если дело не удастся, если и меня, и ее вместе со мной поймают, захватят, тогда что? – Тюрьма, ссылка, Сибирь, и опять-таки тысячи всяческих лишений… И это все в награду за ее самоотвержение, за ее любовь!.. И из-за чего? Из-за моего лишь эгоистического побуждения, из-за того, что я полюбил ее!.. Нет, не возьму я этого на совесть!» – решил себе Бейгуш. «Гибнуть одному, а не четырем вместе, из которых трое совсем чужды этому делу!»

Он провел бессонную, мучительную ночь. Свежее воспоминание о сцене, разыгравшейся вечером в «кружке», воспоминание об этих взглядах и улыбках, об этом безмолвном, но уничтожающем презрении давило ему грудь, истерическими спазмами душило горло и словно железными тисками стягивало голову. Он встал с постели полубольной, с какой-то моральной и физической тяжестью во всем организме. Хотелось бы на воздух – освежиться, рассеяться, – и Бейгуш ушел из дому. В этот день случайно он встретился на улице с двумя своими короткими приятелями. Оба были офицеры, оба принадлежали к той же организации и оба присутствовали во вчерашнем собрании. Бейгуш, по всегдашней привычке, кивнул им головою, но те не ответили на поклон, и не то чтобы отвернулись от него, не то чтобы сделали вид, будто не узнают его; напротив, оба прямо и твердо глядели ему в глаза, и в их взоре он ясно прочел то же самое презрение, то же самое имя «изменника».

Бейгуш смутился и потупил взгляд. Эта встреча словно обожгла его. – «Нет, жить так далее, продолжать бесконечно выносить такие взгляды… Нет, это невозможно!» – решил он сам с собою. «Если бы ты не верил в дело, не сочувствовал ему, – ну, тогда куда б ни шло еще!.. Но любя их всех, страдая с ними одною болью, деля их мысли, их убеждения, молясь одному Богу, слыть между ними „изменником“, добровольно лишить себя честного имени поляка… нет, это невозможно!» – повторил себе еще раз Бейгуш.