Панургово стадо

– Я ничего не знаю; это касается администрации; можете к ней адресоваться, – настойчиво прервал директор Устинова. – Администрация во вчерашнем происшествии имеет налицо достаточно красноречивый факт, против которого я не нахожу возможности спорить, и если заговорил об этом, то для того только, чтобы передать Феликсу Мартынычу решение, до него лично касающееся. Засим дебаты об этом предмете я считаю оконченными и предлагаю перейти к главному нашему вопросу.

Будто почувствовав важность этой минуты, все как-то подбодрились, оправились, подвинули ближе к столу свои кресла и приготовились слушать.

– Вам, милостивые государи, – начал директор, вздохнув с печально важным видом, – известно уже вчерашнее грустное происшествие; поэтому я избавлю себя от прискорбного труда повторять вам сущность его. Все вы и без того хорошо знаете дело. Антон Антоныч, – обратился он к инспектору, – как распорядились вы с Шишкиным?

– С утра еще посажен в карцер, на хлеб и на воду.

– Это хорошо-с. Теперь, господа, вашему обсуждению предлежит вопрос: чтó сделать с ним? Господин Шепфенгаузен, вы, как младший, потрудитесь изложить нам ваше мнение, – отнесся председатель к учителю чистописания, черчения и рисования.

– С бальшинства загля-асен, – сгибая коленки и оскаля глупой улыбкой свою лошадиную челюсть, приподнялся скромный и немногоглаголивый господин Шепфенгаузен.

– Очень хорошо-с. Господин Краузе?

– Висекать и вигонать, – решил учитель немецкого языка.

– Очень хорошо-с. Monsieur Фуше! Votre opinion.

– Oh, oui! розг, et cachôt, et вигани-и… et tout! ce que vous voulez! O, c’est un grand gaillard ce Chichkin lá.. [45] Эти сквэрн малышишк! Tout, ce que vous voulez, monsieur le directeur! et вигани, et cactôt, et розг – voilà mon opinion! [46] – жестикулировал учитель французского языка, который точил против Шишкина старый зуб еще за прошлогодний бенефис с жвачкой и сдернутым париком.

– Очень хорошо-с. Не угодно ли вам, господин Подвиляньский?

– С большинством согласен, – уклончиво ответил учитель латинского языка.

– То есть, позвольте-с! как же это с большинством? – сказал Устинов, в упор и строго глядя в глаза ему; – до сих пор большинство за розги и исключение? И вы тоже на стороне большинства?

– Господин Фуше имеет свои основания подать мнение этого рода, – опять-таки уклонился Подвиляньский, обращаясь не к Устинову, но ко всем вообще. – Я прошу позволения напомнить совету, что прошлого года этот самый Шишкин высидел полторы недели в карцере за грубые дерзости, которые он позволил себе относительно господина Фуше.

– Я нахожу, что напоминание ваше едва ли уместно, – покраснев от негодования, сдержанно проговорил Устинов. – Были другие, которые были виноваты гораздо более Шишкина, но Шишкин не захотел выдать товарищей и на самом себе понес все наказание. Я нахожу, что это черта весьма благородная.

– Итак, Феликс Мартынович, ваше мнение? – обратился председатель к Подвиляньскому.

– Остаюсь при прежнем, – коротко поклонился тот.

Устинов поглядел на него честными, изумленными глазами.

– Вы что скажете, Андрей Павлович? – повернулся директор к Устинову.

– Я скажу одно, – поднялся маленький математик, – пощадите, господа, молодого человека!.. Если у вас есть в сердце хоть капелька человеческой крови – пощадите его! Он виноват – не спорю. Ну, выдержите его в карцере, сколько вам будет угодно; ну, лишите его домашних отпусков до конца курса; ну, постарайтесь представить пред собранием товарищей весь позор, всю глупость его проступка; но только, Бога ради, не выгоняйте его!

– Это будет весьма недостаточное наказание: поступок его заражает большинство весьма дурным примером, – заметил инспектор.

– Эх, Антон Антонович! – возразил Устинов. – Видно, что своих детей у вас нет и никогда не было!.. Как это все легко говорится!.. Ведь Шишкин способнейшая, даровитая голова! Ведь он у нас который год первым учеником идет! Ну, натура у него немножко широкая, русская, увлекающаяся натура, но ведь он честный юноша! Ведь ему через два месяца курс кончать, из гимназии выходить, а вы вдруг хотите лишить его всего, – всего, за одну глупость, которую вдобавок и сделал-то он, как я не без основания подозреваю, по чужому внушению.

Подвиляньский, при этих словах, отчасти изменился в лице и стал сосредоточенно обмахивать обшлаг своего вицмундира, словно бы в нем засела какая-то упрямая пылинка.

– Господа! – продолжал Устинов, – здесь, за дверью, как жизни или смерти, ожидает вашего решения несчастная старуха-мать этого Шишкина. Ведь вся ее радость, единственная надежда, единственный кусок хлеба на старости лет… Пощадите же Христа ради!

– Для чего же вы сами шикали вчера! – ехидственно спросил Подвиляньский.

Устинов, прежде чем ответить, посмотрел на него холодно-презрительными и строгими глазами.

– А я вас спрошу, – начал он веско и размеренно: – для чего вы подуськивали его?