Панургово стадо

Но блистательнее всего было заключение этого спектакля. Madame Гржиб заранее еще задумала поразить почтеннейшую публику неожиданным сюрпризом. Никто не ожидал ее появления, как вдруг, при громе удалой мазурки поднялась завеса – и изумленным очам зрителей предстала ее превосходительство в польском национальном костюме… Малиновая конфедератка с белым султаном лихо была взброшена набекрень, рукава белого кунтуша еще лише откинуты назад, красные сапожки со шпорами изящно облекали икры вкусных ножек генеральши, в руках бельгийский штуцер, сбоку блистающая сабля. Констанция Александровна произвела решительный фурор. Даже сам Непомук, несмотря на всю свою солидную осторожность, не выдержал и усиленно захлопал в ладоши, а Саксен просто ослабел от избытка наслаждения и, упоенно втягивая в себя воздух, как-то шипяще вздыхал «charmant!.. charmant»!.. [52] Пшецыньский не хлопал, но сладко улыбался и залихватски покручивал да пощипывал русый ус: он был очень доволен неожиданным сюрпризом. Зато лихой полицмейстер Гнут, вообще ценитель женской красоты – упоенный жгучими прелестями ее превосходительства, надседался всею грудью, стучал каблуками и саблею, – и проводил все это без малейшей задней мысли, но вполне бескорыстно, восхищенный, так сказать, одной эстетической стороной дела. Эта неожиданная картина пошла у генеральши взамен «Молодого Грека с ружьем».

В спектакле благородных любителей проявилась весьма заметная, но едва ли случайная особенность: очень много дам, которые составляли чуть ли не большинство славнобубенского общества, явились на этот спектакль в строго черных нарядах. Между ними были даже и такие, которых никто никогда и не запомнил, чтобы они носили черное, а теперь и эти вдруг блистают мрачным цветом своего костюма.

– Астафий Егорыч, – обратился в антракте к Подхалютину один из его знакомых. – Что это, батенька, замечаете вы, почти все в черном? Словно бы траур у них!

– Да траур и есть, – подтвердил славнобубенский философ.

– Господи помилуй! Но по ком же, однако?

– А здравый смысл погребают. Это одно; а второе – крепостное право только что схоронили: как же тут не плакать?

– Э, да вы все свое городите! Нет, я вас спрашиваю всерьезную, ведь это, взгляните сами, просто в глаза бросается!

– А и в самом деле любопытная штука! – пробурчал себе под нос философ, окинув внимательным взглядом всю залу, – мода это, что ли, завелась у них такая? Пойду спрошу у Марьи Ивановны, благо и сама тоже в черном: она ведь человек компетентный.

И острослов направился своею лениво-перевалистою походкою к одной полной пожилой даме, которая, невзирая на двух взрослых и рядом с нею сидящих дочерей, все еще стремилась молодиться и нравиться, и разговаривая с людьми, глядела на них не иначе как сквозь лорнет.

– Здравствуйте, маменька! – подсел к ней Подхалютин. – Скажите мне на милость, зачем это вы на такое блистательное позорище явились вдруг чуть не в трауре? И барышни тоже вот в черном, – промолвил он, кивнув на двух ее дочек.

– А вы инспектируете наряды?.. Это скорее бы дело полиции! – слегка колко, но очень мило ответствовала маменька.

– Нет, я только любопытствую, – оправдывался философ, – и прошу просветить меня, в темноте ходящего. Что это, мода у вас нынче такая, или что?

– Не мода, а обязанность, долг наш! – довольно гордо и не без самодовольной рисовки ответила одна из барышень.

Немало изумленный Подхалютин выпучил глаза.

– До-олг?.. Обязанность? – недоуменно протянул он; – то есть как же это?

– А вы хотите, чтобы мы радовались, когда родина наша страдает? – с задорливой искоркой застрекотала другая дочка.

– Э, барышня, что это вы такое говорите! – снисходительно усмехнулся Подхалютин, – ну, где там страдает! Наша родина вообще страдает только тремя недугами: желудком после масленицы, тифом на Святой, по весне, да финансовым расстройством, en générale, которое, кажется, нынче перейдет в хроническое. Вот и все наши страдания.

– Да; это ваша родина, может быть; но ваша не наша, – продолжала та же барышня.

– Так, по-вашему, Польша не страдает? – подхватила другая сестрица.

– Польша?.. Да какое нам с вами дело до Польши? – удивленно пожал плечами Подхалютин. – Вы разве польки?

– Польки! – гордо ответили каждая за себя обе барышни.

– Вот сюрприз-то! – Подхалютин даже с места вскочил при этом. – Марья Ивановна! Маменька! – обратился он к полной даме, – да что это они у вас за вздор говорят?

– Ничуть не вздор, – возразила та, – мы действительно поляки.

– Давно ли это? – продолжал все более изумляться Подхалютин.

– Вот вопрос! всегда поляками были!

– Ну, полноте, маменька!.. Уж вы не шутите ли надо мною?

– С какой же стати! Да и что же за шутки? Разве такими вещами можно шутить?

– Господи помилуй! – пожимал плечами философ. – Поляки… В первый раз слышу!.. Так и папенька ваш, Матвей Осипыч Яснопольский, тоже поляк?

– Разумеется! – амбициозно подфыркнули барышни. Подхалютин перекрестился обеими руками.