Папа Хемингуэй

Краем глаза я видел их позеленевшие и окаменевшие лица, вздрагивавшие каждый раз, когда Марио на бешеной скорости обгонял ползущие по дороге повозки. Уже через девятнадцать минут мы были у входа в Прадо (как правило, на путь от отеля до музея у нас уходило тридцать две минуты). Нам пришлось помочь немцам вылезти из машины. Сквозь зубы они поблагодарили нас и растворились в толпе. Эрнест пожал Марио руку и сказал, что он заслуживает высокой награды.

— Запомни этот день, — гордо сказал Эрнест, когда мы поднимались по ступеням в Прадо, — День, Когда Честный Эрни Не Дал Себя Обидеть.

Эрнест очень любил Прадо. Он входил в музей, как в храм. Настоящее искусство всегда играло большую роль в его жизни (он часто говорил, что учился описывать пейзажи, глядя на картины Сезанна, Моне и Гогена в Люксембургском музее). А в Прадо хранились, как считал Эрнест, самые значительные полотна в мировой живописи.

В музеях и картинных галереях Эрнест никогда не осматривал всю экспозицию — он всегда сразу шел к своим любимым вещам. Иногда он приходил в музей ради встречи лишь с одной картиной. Он мог пробежать весь зал Тициана, не взглянув ни на одно полотно, и застыть перед картиной, которую хотел увидеть. Он смотрел, вбирая ее всю, глядя на нее столько времени, сколько хотела его душа. Однажды я был с ним в Академии изящных искусств, где он простоял перед полотном Веронезе «Праздник в доме Левия» двадцать минут. В другой раз мы пошли в Музей импрессионистов в Париже посмотреть на картину Сезанна.

— Всю жизнь мечтал, чтобы мои сочинения были так же хороши, как эта картина, — признался Эрнест. — Пока не получилось, но с каждым днем я все ближе к цели.

В основе его знания искусства, художников и их творчества лежало множество прочитанных книг и уникальное ощущение цвета и формы. Эрнест лично знал многих художников, бывал в местах, которые они изображали на своих полотнах. Миро, Пикассо, Матисс, Брак, Грис, Мэссон и Моне были его современниками и добрыми знакомыми, и, конечно, в восприятии их творчества Хемингуэю помогало глубокое понимание их индивидуальности, их жизненной философии и устремлений. Эрнест всегда пытался ощутить, как он говорил, «чистое чувство», понять, в чем душа картины, цель художника. Он сравнивал работу писателя и художника, говоря, что у них общая задача — высечь «чистое чувство», лишь методы разные: в распоряжении художника имеются все краски, а писатель печатает слова на машинке или пишет рукой, пользуясь только белым и черным цветами.

В тот день в Прадо он потащил меня посмотреть на полотна Босха, Боттичелли, Веласкеса, Эль Греко и Гойи. С особым вниманием он рассматривал огромный парадный портрет семьи короля Карла IV.

— Посмотри, как ему удалось плюнуть в каждую из этих напыщенных физиономий! Художник настолько гениален, что сумел выполнить заказ и удовлетворить короля, который, в силу присущей ему непроходимой глупости, не мог понять, каким идиотом он предстал перед всем миром благодаря Гойе. Гойя верил в движение, в свою собственную удачу, в то, что пережил и прочувствовал. Не смотри на картины Гойи, если тебе хочется спокойствия и умиротворения.

Когда мы уже уходили из музея, Эрнест спросил меня, не хочу ли я встретиться с девушкой, которую он любил дольше всех своих женщин. Конечно, я сказал «да», и он повел меня из главного зала в маленькую комнату, где она терпеливо нас ждала. Андреа дель Сарто, «Портрет женщины». Он на минуту остановился, пока я шел к картине, а потом не выдержал и приблизился к ней. На лице Эрнеста появилась легкая улыбка, а в глазах — гордый блеск. Он глубоко вздохнул и сказал:

— Вот она, моя красавица. — И застыл, полностью отрешившись от всего.

Так он стоял, не отводя глаз от этой девушки из шестнадцатого века, и очнулся лишь после того, как смотритель дважды предупредил нас, что музей закрывается.

Эрнест уехал на прием к доктору Мадиновейтия, а мы с Мэри ждали его в баре отеля «Палас». Я никогда не видел ее столь обеспокоенной состоянием Эрнеста. Она чувствовала, что алкоголь приобретает все большую власть над ним. Раньше такого никогда не было, и она не знала, как с этим бороться.

— Я пытаюсь его сдерживать, но Папа не слышит меня, ты же знаешь, каким он может быть грубым. И все мои старания кончаются тем, что он начинает пить еще больше, мы ссоримся, а я этого не выношу. Что мне делать? Не говорить ни слова? Но как можно молчать, когда видишь, что человек, которого ты любишь, убивает себя? То, что раньше поглощало его внимание и удерживало от питья — работа, чтение, составление планов на будущее, письма, — теперь потеряло смысл. Сейчас он даже не хочет видеть людей, которые нуждались в его помощи, хотели бы опереться о его плечо, рассказать ему о своих проблемах — раньше это было для него так важно. Теперь его волнуют только собственные проблемы, собственные болячки и непроходящая депрессия.