Папа! Папочка! (сборник)

Когда уже почти описавшуюся Солоху оттащили от папы, начались разговоры, чаепитие и питие на кухне, только тогда сосед Жора вдруг заметил какими глазами смотрела на Льва Давидовича его Фенечка, да и дочь Тата глаз с него не спускала.

Молодой красивый мужчина был лет тридцати – тридцати пяти на вид, но он был Львом Давидовичем, а сорокалетний Жора был просто Жорой и это в купе с внешностью гостя, настораживало и отодвигало Жору на не очень выгодные для него позиции.

Домочадцев срочно уложили спать. А на кухне остались только свои – бабушка, Жора и Лёва, вскоре и бабушка покинула кухню, и через пятнадцать минут после её ухода не было уже никакого Льва Давидовича: на кухне квасили Лёвчик и Жорик, сцепляясь периодически крепкими руками в армрейстлинге.

Расставались со слезой, долго топтались у двери бабушкиной комнаты, возвращались на кухню выпить по последней и опять топтались, и так до двух часов ночи, пока растрёпанная бабушка не прихлопнула всю эту вакханалию. Лёва подкатился к своему тёпленькому счастью и впервые за последние три месяца уснул полностью счастливым человеком.

На завтра объезжали всю родню. Лёву встречали диким визгом восторга, было впечатление, что там, где он появлялся, загорались сразу тысячи лампочек! В дом входил человек-праздник!

Возвращались домой поздно, укладывали неугомонную Солоху, и тогда начинался между сыном и матерью самый главный, самый нескончаемый разговор всей их жизни с тех самых пор, когда Лёвочку угораздило жениться так необдуманно и стремительно.

Бабушка плакала и причитала:

– Лёва, так жить нельзя, ты сгоришь, как свеча! Нельзя разрываться на трёх работах, потом болтаться по морям, в перерывах между плаваниями ночи просиживать с папироской за преферансом или в бильярдной. Нельзя ухватывать жизнь за щиколотку, переворачивать её вверх тормашками и вытряхивать из неё сплошные наслаждения!

– Остановись, Лёва! Ты стал пенсионером в тридцать лет не просто так! Ты, на минуточку, чуть не умер в дальнем походе от сердечной недостаточности! Не гневи судьбу, прекрати эти бесконечные гонки за мебелью, за шмотками, эти бесконечные застолья, эти ходынки с друзьями.

Подумай о себе, наконец, о Вере, если ты её так любишь! У тебя же за душой ни копейки на чёрный день! Случись, не дай Бог, что – с чем она и дети останутся?!

– Да что ты меня хоронишь, мама? – возмущался Лёва.

– Я не хороню, ни Боже мой! Но нельзя так жить: что левая пятка захотела, то и плясать. Надо думать о будущем, о здоровье, о детях! Зачем ты приехал?

– Ты что не рада, мама?

– Да я рада, я очень рада! – в отчаянии кричала-шептала бабушка, – но зачем? Какой смысл срывать ребёнка? Она только начала привыкать к нормальной жизни!

– Значит я, моя жена и двое моих сыновей (на сыновьях Лёва делал особый упор) живём не как люди, а как кто мы живём, объясни мне, мама? Нет! Я прошу тебя: объясни – Лёва начинал заводиться и злиться. Мама, его любимая мама не понимала про своего сына ровным счётом ничего!

Конечно, можно было жить скромненько на его пенсию, выращивать на грядках огурцы и помидоры, а по выходным отправлять с этими дарами природы на базар свою похожую на фарфоровую статуэтку жену.

Можно было прожить жизнь с не авантажной, не комплектной мебелью, а не с мебелью красного дерева, как у него – у Лёвы и носить драповое демисезонное пальто из какого-нибудь «Мосторга», но это была бы уже чужая, не Лёвина жизнь.

И почему и в угоду кому он должен проживать чужую и не приятную ему жизнь? Он хочет выходить из дома в светло-сером макинтоше, которого нет в Таллинне больше ни у кого, ну разве что у народного и заслуженного Жоры (имеется ввиду таллиннский Жора, он может себе позволить быть элегантен, как Лёва).

Он хочет пить с друзьями коньяк, он хочет бросать на своих студенток взгляды, от которых они моментально беременеют! Он хочет жрать пельмени мисками, плавать в холодном Балтийском море до посинения, он хочет сходить с ума от своей страстной и взбалмошной Веры, он хочет всё сразу и сейчас.

А ему предлагают вместо жизни какой-то эрзац! Да на хрена он ему? Чтобы выторговать у судьбы лишний год жизни? А зачем она ему, такая пресная, кто-нибудь спросил? Бабушка начинала тихонько всхлипывать, Лёва сразу терялся и шёл на попятный:

– Ну, мама, ну давай поедем к нам в Таллинн на праздники, гульнём, как люди, а потом всё решим!

– Ты уже всё решил и за меня, и за ребёнка, езжайте, я вас здесь ждать буду. А обратно Зосеньку привезу летом. На том и порешили.

И вот они уже стояли на киевском вокзале, груженые связкой киевских тортов, грецкими орехами, бесконечными бусами белых грибов, прощались трагично и темпераментно с бабушкой, она плакала и шептала:

– Я больше не увижу тебя, Лёва, я чувствую, что не увижу! Лёва злился, шептал бабушке горячо и нервно:

– Ну что ты, мама, ну что ты выдумываешь? После праздника я привезу Солоху, всё будет хорошо, ты приедешь к нам на лето! Но бабушка не слушала Лёву, она мяла в своих ладонях маленькую Солохину ручку и тихо, как-то обречённо плакала.