Папа сожрал меня, мать извела меня

Кто-то еще и цветы принес. На чистом участке стола стояла ваза — украденная из ресторана, отметил Умник, — с ирисами. А по всей комнате торчали из квартовых пивных бутылей одноцветные лилии. На журнальном столике — не захламленном — он увидел стеклянную чашу с фруктами: апельсины, грейпфруты, яблоки, гроздь бананов, — и по сторонам ее две сгоревших до оснований свечи. К вазе была прислонена желтая самодельная открытка с чьим-то — похоже, что Чихуна — рисунком: физиономия, несшая довольно приличное сходство с его, Умника, лицом. А на другой стороне открытки было синим по желтому написано петлястым почерком Весельчака: «Мы тебя любим, Умник».

Он взял яблоко, подошел к ряду окошек. Внизу ползло несколько машин с еще горевшими фарами — первая струйка утреннего потока служащих из пригорода. Над городом висели тучи, жемчужно-серые кляксы над серыми зданиями. Ни распрекрасного солнечного луча, пробившегося сквозь них, дабы воспламенить тысячи окон, ни радуги, изогнувшейся над густыми деревьями парка на дальней окраине. Ни черноволосой богини с темными, полными любви глазами, плывущей к нему по воздуху. Умник потер яблоко о рубашку. Мелкая у него жизнь. Голова его едва поднималась над подоконником, но все равно он видел, что там, в большом мире, не осталось ничего, к чему стоит тянуться.

* * *

Я уже не помню, как возник этот рассказ. В то время меня интересовали истории с фантастическими или сюрреалистическими зачинами: свора свирепых псов в комнате пригородного дома, младенец, вылупившийся из яйца, найденного в мусорном баке, студент колледжа — наполовину вампир и так далее. Думаю, к сочинению «С тех пор и до скончания их дней» меня подтолкнула мысль о зыбкости полузнания, о том, с какой легкостью допускает неверное истолкование часть какого-то не известного нам целого, — и о том, как легко это целое нами додумывается. Интересовало меня и то, как просто создаются, а затем разваливаются человеческие сообщества, и какого рода верования организуют наши жизни и придают им смысл. Я не вижу никакой разницы между поклонением Белоснежке и Деве Марии либо Аллаху, ведь все они — выдумки.

— К. А.

Перевод с английского Сергея Ильина

Кейт Бернхаймер БЕЛАЯ ВЫШИВКА США. «Овальный портрет» Эдгара Аллана По

Домик, в который вломился мой напарник, не я, при моем-то безнадежном ранении, дабы переждать ночь в густом лесу, оказался из тех миниатюрных диковин с ручной резьбой, из старых немецких сказок, от которых люди пренебрежительно закатывают глаза. И это несмотря на великую популярность сборника немецких сказок, изданных в самый год моего рождения! В защиту пренебрежительности: я ее терпеть не могу, но и факты искажать тоже. Вот оказалась я — и всё тут — в сказочном домике в чаще леса. И ноги меня не слушались.

Когда набрели на домик, были уверены — и из-за его печального вида, — что его давно предоставили ветрам и ночи, и нам тут будет полная безопасность. Вернее, так: мой дорогой напарник так считал. А я ни в чем не была уверена, даже в собственном имени, оно и до сих пор от меня ускользает.

Я мало что уловила слабеющим своим сознанием — только что домик будто нарисовала рука некоего мечтателя. Крошечные крюки для горшков свисали со стен в кухне рядом с малюсенькими полотенцами, расшитыми по дням недели. В каждом углу каждой комнаты размещалось по пустой мышеловке, все — открытые, но без наживки. Над входом на ржавом гвозде висел крохотный медальон, а рядом — золотой ключик. Знание о том, открывался ли медальон и что в нем было, я очень кстати вытолкнула из головы. О ключе пока умолчу.

Мой напарник уложил меня на кровать, хотя до самого утра я не ведала, что это кровать на колесиках. У меня остались смутные воспоминания о том, как мы добрались до этого хитро укрытого домика, но, думаю, просто брели по лесу в поисках надежного места. Может, искали какой-нибудь тихий угол, где нас не достанут преследователи. Или нас изгнали из королевства, о котором я более ничего не помню?