Папа сожрал меня, мать извела меня

Тот из геологов, которого я обозначил для себя словом «боязливый», попросил меня залететь к самому концу залива и указал еще одну проблему, о которой я уже читал: офигенно, как он выразился, большие и сильно растрескавшиеся скалы, под головокружительными углами нависшие над водой в зоне активного сброса. Помимо прочего, их хлещут сильные дожди, студят морозы и размывает тающий снег. Землю где только в мире не трясет, но здесь трясет и без того неустойчивые утесы, возвышающиеся над глубоким и почти замкнутым фьордом.

— Да-да-да, — сказал его напарник, передавая нам с заднего сидения по ломтику вяленой говядины. Я гонял гидроплан, точно морское такси, взад-вперед над Т-образным концом залива. Вокруг нас поднимались на пять-шесть тысяч футов крутые, поросшие лесом утесы. Я и не знал, что такие высокие деревья могут расти в подобных местах.

— У вас дети есть? — ни с того ни с сего спросил боязливый. Я ответил, есть. Он сказал, что у него тоже, и зарылся в бумажник, ища фотографии.

— Что происходит с заливом, когда в него рушится обвал в миллионы тонн весом? — спросил с заднего сиденья его напарник.

Боязливый никак не мог найти снимок. И смотрел, скривясь, на бумажник, как будто видел его впервые.

— Волны по нему гуляют, — ответил он. — Аграменные волны.

Пока мы мотались от берега к берегу, они показали несколько поросших лесом линий сноса, о которых я тоже уже читал. Эти зеленые полосы появились еще в середине 1800-х. Возраст их устанавливается легко — достаточно спилить дерево и подсчитать годичные кольца. Полосы смахивали на защитные насаждения в полях, с той только разницей, что деревья высотой в 80–90 футов росли на откосах с наклоном в пятьдесят градусов. Полос было пять, и каждая пролегала на той высоте, до какой добиралась та или иная волна. Одна, в 1854 году, — на высоте в 395 футов. Другая, двадцать лет спустя, — на 80 футах. Третья, еще через двадцать пять лет, — 200 футов. Четвертая, 1936-й — 400. Последняя, 1958-й, — 1720.

Получалось — пять катаклизмов за последние сто лет, или по одному на каждые двадцать. Нетрудно было подсчитать, запаздывает с ними залив или нет.

Собственно, когда стемнело, подсчетами мы в нашей трехместной палатке и занялись. Напарник боязливого был настроен скептически. Он все еще жевал — нечто, именовавшееся, по-моему, «Лосиной жвачкой». Мы слышали во мраке, как он роется в рюкзаке и с хрустом что-то грызет. Он заявил: поскольку такие волны рождаются каждые двадцать лет, шансы того, что это может произойти в любой день, — примерно, восемь тысяч к одному. Неподалеку послышался сильный удар — на берегу что-то прыгнуло. Мы помолчали с минуту, затем он пошутил:

— А вот и первый звоночек.

Шансы намного меньше, ответил ему в конце концов боязливый. И попросил напарника вспомнить, сколько неустойчивых склонов мы видели с воздуха. Все эти породы обнажила последняя большая волна. А с тех пор прошло почти пятьдесят лет, сказал он. Там уже и открытые трещины хорошо различаются.

— Так что же думает по поводу шансов он? — поинтересовался напарник.

— Двузначные, — ответил боязливый. — Небольшие двузначные.

— Если б я считал их двузначными, духу моего здесь бы не было, — сказал напарник.

— Ну ладно, — сказал боязливый. — А вы?

Поскольку лежали мы в темноте, я лишь через минуту понял, к кому обращен вопрос.

— А что я?

— Вы раньше ничего здесь не замечали? — спросил он. — Следы недавних обвалов, оползней? Изменения в россыпях камней у подножия ледников?

— Я бываю здесь всего раз в год, если не реже, — ответил я. — Сюда мало кто рвется. — Я порылся в памяти, поискал что-нибудь запомнившееся — и ничего не нашел.

— Значит, ума людям хватает, — сказал боязливый.

— Значит, нет здесь ничего, — ответил его напарник.

— Ну, причины на то имеются, — отозвался боязливый. И рассказал, что наткнулся на результаты двух переписей численности жившего у залива племени тлингит, проведенных, когда эти места принадлежали русским. 1852-й — 241 человек, год спустя — 0.

— Спокойной ночи, — сказал напарник.

— Спокойной ночи, — отозвался боязливый.

— А это еще что? Ты ничего не почувствовал? — спросил напарник.

— Да угомонись ты, — ответил боязливый.

Что это такое значит: использовать человека? О чем тут речь? Просто любить и быть с кем-то рядом — этого уже мало? Как-то раз я попросил Доналда оторвать задницу от стула и заставил его покидать со мной бейсбольный мяч, громко так попросил об этом. И сам понял, что зря это сделал, только когда он ответил:

— Ну, я не знаю. — И тут же поинтересовался, нельзя ли нам бросить это дело.

— Ты когда-нибудь думал, что на свете есть люди, к которым можно относиться без всякого цинизма? — спросила жена в ту ночь, когда мы решили, что любим друг друга. Я тогда работал пилотом по найму, и мы с ней лежали под крылом «Пайпера», который я выкатил на пляж. Я прожил бобылем бог знает сколько — двенадцать лет в приюте, четыре года в старшей школе, четыре в колледже и еще сто после, — а она была женщиной, в которую мне хотелось излиться. Вряд ли я смог бы описать всю необычность этого желания.