Папа, ты сошел с ума

— Нет, — сказал отец. — Я счастлив признаться, что никогда не нарывался на такого.

— А я вот нарвался однажды. В тот миг во мне взыграла сила Самсона. Я вцепился дракону в пасть и разорвал ему челюсти, а он, подыхая, весь так и колотился об землю и не хотел сдаваться.

— Здорово.

— Мы с тобой оба плетем небылицы, правда, па?

— Правда.

— А я б хотел, чтобы огромный невероятный дракон вышел бы сейчас наяву мне навстречу и кинулся бы на меня, я б ему показал тогда парочку лучших своих приемов. Они дерутся подло, ты ведь знаешь, но мне отлично известны их трюки, а вот им мои — неизвестны.

— Каковы же твои приемы?

— Быстрота. Я самое быстрое животное на свете. Быстрота и сила. Я самый сильный из всех, кто когда-либо хватал руками дикого зверя и разрывал его на куски.

— Здорово, — сказал мой отец.

Монета

Когда мы вернулись домой, в комнате звонил телефон. Мы вошли, и отец взял трубку и стал слушать голос, идущий с другого конца провода, а я стал следить за его лицом. Отец сказал множество слов о множестве вещей, и потом он повесил трубку, и я спросил:

— Кто это звонил?

— Нью-Йорк.

— Чего он от тебя хочет?

— Этот человек в Нью-Йорке хочет, чтоб я написал пьесу.

— Зачем?

— Чтобы он мог ее поставить и сделать на ней деньги.

— Ты напишешь?

— Если он пришлет мне тысячу долларов.

— А он пришлет?

— Сказал, что пришлет, но кто его знает.

— Почему он хочет, чтобы именно ты написал пьесу?

— Потому, видите ли, что он считает меня великим писателем, но я уверен, что причина другая.

— Какая же?

— Мне кажется, он просто подумал и решил, что я соглашусь поработать с ним, и я действительно сказал, что соглашусь, если он даст мне тысячу долларов аванса и составит договор, столь же выгодный для меня, сколь и для него.

— Тысяча долларов — хорошие деньги.

— Для нас — да, но в мире театральном это, что называется, мелочь, семечки.

— Семечки это или зернышки, как ты думаешь, пришлет он их?

— Возможно. При нынешних обстоятельствах — возможно. Похоже, что положение у него безвыходное. Ему дозарезу нужна пьеса. Но даже если эту тысячу он пришлет, а договор составит нечестный, я отошлю чек обратно.

— Но, может быть, договор будет честный?

— Я назвал ему свои условия, но такие люди обычно не запоминают то, что им говоришь, особенно если сказанное тобой не в их интересах.

— Если он пришлет тысячу долларов и договор будет честный, то мы разбогатеем, па.

— Нет, просто у меня появится немного денег, и я смогу выполнить кое-какие маленькие обязательства, вот и все.

— Так или иначе, это лучше, чем ничего.

— Гораздо лучше. По правде говоря, я и сам взволнован этим предложением, потому что мне уже очень давно и очень сильно не хватает денег.

— Стало быть, если он присылает деньги, ты пишешь пьесу, не так ли?

— Так.

— Напиши ее про нас с тобой, па.

— Ладно. Но весь вопрос в том, пришлет ли он честный договор.

— Раз уж он звонил из такой дали, то, конечно, пришлет.

— Кто его знает. Сейчас я сварю себе целый кофейник кофе и начну думать — на случай, если он действительно пришлет.

Плоть

Итак, мой отец начал варить себе кофе, а я начал думать о пьесе.

— Во-первых, па, что значит «пьеса»?

— Много чего. Но одно значение есть в ней всегда: пьеса — это люди, переживающие волнения.

— Неужели они непременно должны быть в волнении?

— Да, непременно. Это условие и форма их существования. Люди всегда в волнениях и заботах, где бы они ни были — в пьесе или дома.

— Но мы сейчас не переживаем никакого волнения.

— Мы сейчас не переживаем никакого особого волнения, беспокойства. Никакого узкого, маленького, сиюминутного волнения, и все-таки мы сейчас в волнении — великом, классическом.

— Что это за волнение?

— Волнение жизни, но я вовсе не спешу от него избавиться.

— Я тоже.

Зашумел кофе. Отец подождал, пока поднимется пенка, снял кофейник с огня и налил себе чашку. И с чашкой в руках принялся ходить из угла в угол, отхлебывая по глотку и отвечая на новые мои вопросы.

— Зачем существуют пьесы, па?

— А затем, что каждому человеку очень и очень хочется знать, какие волнения переживает другой. И вот, чтобы выяснить это, сотни людей собираются вместе и сидят целый вечер бок о бок в театре. Люди, чем-то взволнованные и озабоченные, передвигаются по сцене, на ярком свету, а зрители сидят в темноте, и каждый из них словно отключается от всех прочих и, сидя в своем кресле и никого рядом не замечая, перевоплощается то в одного, то в другого, то во всех, кого видит на сцене, в пьесе. Но вообще-то, вся эта штука и гораздо проще, и гораздо сложнее, чем я сказал.

— Правда, па, что человека вечно что-то не удовлетворяет?