Папа уехал

У меня нет своей комнаты, где бы все было мое и куда бы никто не заходил. В спальне спят мама, папа и Юлька, а я сплю на раздвижной тахте в столовой, а уроки готовлю чаще всего на кухне. А сейчас я заперся в ванной. Столько всего навалилось сразу… даже виски заломило. Я пустил воду и подставил голову под холодную струю, а тут мама, ясное дело, стучит. Я открыл, с головы вода льет.

— Что ты здесь делаешь? — спросила мама.

Юлька заглядывает.

— Что ты здесь делаешь? — обезьянничает.

Мама ее прогнала и мне:

— Где вы его видели? Куда он пошел?

Ее не обманешь, маму! Она все чувствует, что нас касается.

Я закричал:

— Ну, на улице! Ну и что? Прогуляется немного и придет. Имеет же он право!

— Конечно, имеет, — подтвердила мама, а у самой губы задрожали.

— Ничего не случится, — говорю. — Вот увидишь. Может, у него какое-нибудь дело. А так ничего не будет. Вот увидишь! — маму убеждаю и себя.

Она ушла на кухню. Я голову вытер, прошел в столовую, открыл «Путешествие Ливингстона». Юлька в спальне возилась с игрушками. Тихо было, и мы с мамой ждали, когда два раза по-папиному зазвонит звонок. Было уже половина седьмого. На улице темно. В это время он приходит с работы. Мы уже привыкли, что он приходит в это время, понимаете?

Мы быстро привыкли с мамой, как кошки, понимаете? У кошек начинается сытая жизнь, размеренная, с молоком и мясом, с почесыванием за ухом, — и они прошлое сразу забывают: все там помойки, подвалы, собачьи оскаленные пасти, так ведь? Вот и мы. Мы уже не помнили того, что было. Не хотели помнить. И вот ждали. Дверь хлопнет в подъезде, мы замираем, прислушиваемся к шагам. А звонка нет и нет.

В семь часов мама позвала нас с Юлькой ужинать. В восемь даже Юлька стала нервничать и спрашивать, где папа. Я затеял с ней игру в больницу. Мама закурила на кухне и открыла дверцу титана, чтобы вытягивало дым. А вообще-то она не курит, мама. Только вот в таких случаях.

В половине десятого — дзынь! дзынь! — звонок зазвонил по-папиному. Мы с мамой вместе выскочили в коридор, а за нами Юлька.

Папа стоял на пороге, плечом к косяку, и улыбался. Я только взглянул на него — и все. Я сразу понял, что нам с Юлькой надо закрыться в столовой. Взял ее за руку и потянул.

— Пошли, — говорю, — Юлька. Будем дальше играть. Но она уперлась, смотрит на папу во все глаза. Спросила:

— Папка, ты почему долго не приходил?

А он стоит на пороге — и улыбка эта кривая… будто он смеется и плачет сразу, защищается ею от нас.

— П-прости, — говорит, — с-собачонка… задержался с-слегка.

Я Юльку сильно дернул, закричал:

— Пошли, что ли!

Я не хотел, чтобы она видела такого папу. И сам смотреть не мог, как он криво улыбается и заикается, будто косноязычный.

Юлька заплакала. Мама быстро сказала:

— Уведи ее! — А сама стоит бледная и смотрит на папу так, будто не верит, что это он.

Я Юльку под мышки схватил и затащил в столовую. Дверь закрыл, спиной подпер и слышу то, что мне нельзя слышать, но что я уже, может быть, тысячу раз слышал. Мама папе говорит: «Это как же понять, Лёня? Ты опять пьян». А папа извиняющимся, косноязычным голосом объясняет, что так уж получилось, выпил, да, но вообще-то он в форме. И я слышу и думаю: он притворяется. Честное слово. Он сейчас рассмеется и скажет, что пошутил. А иначе зачем мы сюда ехали? Зачем было ехать сюда? Зачем? Лучше бы уж тогда наш самолет разбился сразу и мгновенно. Я бы не стоял так у двери, как всю свою жизнь стою. Не кусал бы губы до крови. Не оберегал бы Юльку от папы. Мама не плакала бы. Папа не бормотал бы свои оправдания. Мы уже не мучились бы, понимаете!

И я закричал на Юльку, как псих:

— Замолчи! Не реви! — и даже шлепнул, хотя редко ее обижаю, а другим и подавно не позволю.

Но у меня сердце будто перевернулось, понимаете! Я уже знал, что будет впереди, раз папа опять взялся за старое.