Папа Жора

Я семеню, едва поспевая за ним, и в моем ежеминутно расширяющемся мире из-за плеч Иванушки-дурачка и Трех толстяков выглядывает голова какого-то Бога. Как назло, натирает кожу ремешок сандалии, но останавливаться, понимаю, нельзя — ведь там, в озере, остается все меньше рыбы. Ладно, про Бога спрошу потом, если не забуду.  

Мы располагаемся на берегу озера. Папа Жора развязывает ленточку, и бамбуковое копье распадается на несколько колен. Вдвигает одно колено в другое, сначала появляется первая удочка, длинная, затем вторая — покороче. Разворачивает снасть, надевает на крючок кусочек теста и, трижды поплевав на него, забрасывает далеко в воду. Поплавок падает возле чашечки белой лилии, на которой неподвижно сидит стрекоза. 

— Видел? Теперь ты попробуй.

Спешу тоже закинуть — меня разбирает любопытство, почему не улетела стрекоза: наверное намочила крылья, а может она мертвая. Однако моя удочка и леска слишком коротки, гусиный поплавок с красным острием плюхается почти у самого берега. 

Вскоре мне уже смертельно скучно смотреть на неподвижный поплавок. Зато совсем близко от изломанной тени моей удочки выныривает лягушка. Если бы не папа Жора, можно было бы запустить в нее чем-то.   

И зачем он меня разбудил в такую рань?! Вот и комар в шею впился — чешется. И ногу себе натер.  

А папа Жора равнодушен к моим мукам. Собственно, ему были безразличны чужие страдания. Никому не мешая, но и не помогая он жил в своем мире удочек, газет, папирос и водки. Наверное, единственным сторонним человеком, допущенным в его мир, был я, непонятно почему удостоившийся такой чести. Все чаще вспоминаю его слова: «Если человек не причиняет никому зла, это уже немало». Он и сам придерживался этой бесхитростной философии — не совершать ни добра, ни зла. Не знаю, правда, что он чувствовал, когда раз в году на Пасху исповедовался в церкви. Стоя перед иконой Спасителя, считал ли себя грешником?  

Он был родом из непонятного мне мира, где совсем иные мерки праведности и греховности — совсем не те, что предлагали школьные книжки. И я учился быть осторожным в своих суждениях.     

В нашем дворе о папе Жоре высказывались самые разные мнения. В этом старике многих раздражало высокомерие. Его считали гордецом, выжившим из ума, хотя ум-то у него был крепкий и ясный, вплоть до последних его дней. О нем порой говорили со снисходительным сочувствием: «Что поделаешь, ему ведь столько довелось хлебнуть на своем веку — и войну, и лагерь, и ссылку»; а иногда шипели за его спиной: «Живет паразитом на шее Симы, только и знает, что ловить рыбу да водку пить».

В этих словах была, безусловно, доля правды. Но коль уж речь зашла о «паразите», то следует сказать, что в еде и в одежде папа Жора был крайне неприхотлив. Конечно, и картошка с селедкой тоже стоят денег, но, обращаясь к бухгалтерии, замечу, что он получал пенсию, из которой забирал оговоренную сумму на папиросы и рыбацкие снасти, остальное отдавал жене. Где добывал деньги на водку — эту тайну он унес с собой.   

Хотя, повторяю, он всех раздражал. Проходя мимо соседей, лишь едва заметно кивал им седой головой, в чем тоже усматривали непомерную гордыню. Все же его побаивались, и потому всуе предпочитали упоминать его имя пореже.

Помню слова соседки бабы Кати: «Жаль его, но в рай он все равно не попадет» (что за привычка помещать души ТАМ на основании своих куцых представлений!). Баба Катя сказала это у церковной ограды, провожая взглядом мужчин, несущих к автобусу гроб, обитый алой материей с черными лентами. Как на барельефе, из гроба выступал высокий лоб папы Жоры, его крупный нос, виднелись впалые щеки и сухие губы.

А он оказался тяжеловат, гроб с папой Жорой. Хоть был я парнем неслабым, ростом все же не вышел, поэтому приходилось приподнимать повыше напряженные руки. Меня же, однако, никто не просил приходить в эту церковь, тем более нести гроб. «Но уж коль так рвешься, возьми у ног. Теперь подняли. Да заберите эту буханку хлеба и выбросьте огарок! Понесли». Э-эх... 

ххх

Солнце уже припекает. В ячейки плетеного садка, опущенного в воду, несколько карасей просовывают свои тупые головы. Весь улов, разумеется, папы Жоры. Он курит и зорко глядит за поплавком. А мне скучно.

— Что-то не клюет, — говорю с тоской. — Мне нужна кора, для кораблика...

— Ладно, иди. Заодно и червей накопай, — дает мне большой складной нож.

Вот это да! Кто еще, кроме папы Жоры, дал бы мне настоящий складной нож?

Вхожу в лес. В голубоватых лучах, пробивающихся сквозь кроны, танцуют пылинки. Под ногами — осторожно, не наступи! — ягодка земляники. В шею впивается комар. Хлоп! Повсюду валяются огромные куски сосновой коры — хватит на пять кораблей! Но добегу во-он до той сосны. Выбегаю на опушку и… замираю.

На залитой солнцем поляне двое — мужчина и женщина. Лежат на животах и о чем-то разговаривают. На мужчине — черные трусы, на женщине — только сиреневые плавки. Я прячусь за стволом дерева и потом осторожно выглядываю. Мужчина кладет руку женщине на спину, гладит. Ветер доносит обрывки фраз: «он этого даже не заслуживает...», «ты просто забыла...»