ПАПАПА (Современная китайская проза)

Говорят, что некогда один летописец, побывавший на равнине Цяньцзяпин, сказал, будто событий, о которых поётся в песнях, никогда на самом деле не было. Он сказал, что голову Синтяню отрубил Хуан-ди в борьбе за престол. Четыре знаменитые фамилии этих мест — Пэн, Ли, Ма и Мо — прежде жили в озёрном краю Юньмэн, а вовсе не где-то у Восточного моря. А потом из-за войны между императорами Хуан-ди и Янь-ди беженцы отправились к прилегающим к Уси юго-западным районам и оказались в горной местности, населённой племенами и и мань. Удивительно, что в старинных песнях о войне не было ни слова.

Жители деревни Цзитоучжай[11] не поверили летописцу, они больше верили Дэлуну — несмотря на то, что его жидкие брови вызывали насмешки. Жидкие, как вода, брови — знак неприкаянности.

Дэлун радовал жителей деревни своим голосом десять с лишним лет, а потом, прихватив зелёную змейку, ушёл из этих мест.

Он, похоже, и был отцом Бинцзая.

III

Бинцзай любил глядеть на людей. Особенно его интересовали незнакомые. При встрече с плотником, забредшим в деревню, он мог, направляясь к нему, закричать: «Папа!» Если тот был настроен благодушно и не обращал на его слова внимания, мать Бинцзая расплывалась в улыбке, одновременно и смущённой, и довольной. Она лишь выговаривала сыну, как бы извиняясь и укоряя: «Что ты несёшь?»

После чего снова улыбалась.

Когда приходил гончар, Бинцзай увязывался и за ним, ковыляя к гончарной печи. Но гончар был строг и к печи его не подпускал. Причиной тому был старый обычай. По преданию, гончарная печь появилась в деревне в период Троецарствия, когда Чжугэ Лян,[12] проезжая здесь во время своего похода на юг, научил местных жителей гончарному ремеслу. Вот и сейчас, когда приходил гончар, он первым делом вешал круг с изображением символов инь и ян[13] и начинал бить земные поклоны. Печь растапливал тоже по ритуалу, разделяя огонь инь и огонь ян:[14] сначала разводил огонь, а потом легонько раздувал его веером из гусиных перьев — разве не так делал Чжугэ Лян?

Женщинам и маленьким детям нельзя было подходить к гончарной печи. Глиняную посуду для обжига могли ставить в неё только мужчины, и им было строго-настрого запрещено сквернословить. Из-за таких суровых правил гончар казался всем очень таинственной фигурой. Стоило ему оторваться от работы, чтобы передохнуть, как парни окружали его, предлагали закурить и с почтением выслушивали рассказы о том, что происходит внизу, на равнине. Самым обходительным был Шижэнь,[15] он всегда радушно приглашал гончара к себе домой поесть мяса и переночевать — конечно же, он делал это потому, что не он был в доме хозяином.

Шижэнь по прозвищу Жэньбао[16] считался перестарком, потому что всё ещё не был женат. Частенько он украдкой пробирался в лес и подсматривал за девушками, которые шумно и весело купались в горном ручье, и при виде их белых фигур у него радостно билось сердце. Но зрение у Жэньбао было неважное, разглядеть как следует он ничего не мог и в качестве утешения подсматривал за справляющими нужду маленькими девочками да заглядывал под хвосты коровам и собакам. Однажды, когда он с помощью деревянной палки исследовал таким образом корову, его увидела мать Бинцзая. Она была горазда судить, что хорошо, а что — плохо, и, вернувшись, стала шушукаться то с одним, то с другим из соседей, красноречиво поднимая брови. Стоило Жэньбао подойти поближе, она удалялась как ни в чём не бывало. После этого Жэньбао стал видеть её повсюду; куда бы он ни пошёл — на гору, чтобы накопать ростков бамбука или наскоблить сосновой смолы, или в коровник подложить сена скоту, — везде за ним следовал её взгляд. Она притворялась, будто собирает целебные травы, но с явным удовольствием посматривала в его сторону своими глазами мёртвой рыбы. Жэньбао распирало от гнева, но не мог же он взять и обругать её без видимой причины. Оставалось срывать злобу на её сыне. Увидев Бинцзая и убедившись, что поблизости никого нет, он свирепо хлестал того по лицу.

Маленький старичок привык к тому, что его били. От пощёчин губы его кривились, но лицо ничего не выражало.

Тогда Жэньбао бил его ещё и ещё, до боли в руке.

«…мама, …мама», — маленький старичок чувствовал неладное и бросался бежать прочь.

Жэньбао догонял его, хватал сзади за шею и несколько раз макал головой в песок. На лбу у Бинцзая оставались вдавившиеся в кожу песчинки.

Он начинал плакать, но плакать было бесполезно. А когда приходила мать, он, почти немой, не мог сказать, кто же его побил. Так Жэньбао раз за разом мстил Бинцзаю, взыскивая должок, который числился за его матерью, — и за это ему ровным счётом ничего не было.

Мать Бинцзая возвращалась с огорода и, видя, что сын плачет, думала, что его кто-то укусил или он укололся, поэтому, не разбираясь, начинала ругаться: «Реви, хоть заревись! Ходить не умеешь, падаешь и шишки набиваешь, кто тут виноват, на кого жаловаться?»