Папин домашний суд

Тяжба продолжалась несколько дней. За это время я узнал, что не все раввины похожи на папу. Эти двое вынули «вечные» ручки и выводили на бумаге круги, квадраты, линии. Каждые несколько часов они желали «освежиться» и посылали меня за яблоками, пирожками, даже колбасой и мясом. Отец никогда не ел мяса, купленного в лавке, даже строго кошерного. Но эти раввины ели копченое мясо и судили о его качестве со знанием дела. Спор прерывался и когда кто-нибудь из раввинов рассказывал анекдот. Второй, как правило, не желал отставать и сообщал свой. Говорили о чужих странах, курортах, эти раввины побывали в Германии, Вене и других местах. Папа, который сидел во главе стола, как-то съежился в присутствии этих «светских священников».

Через некоторое время я, к своему изумлению, стал понимать, что раввинов не очень интересует, кто прав и кто виноват, кто врет, а кто нет. Каждый искал ходы и лазейки, чтобы оправдать свою сторону, опровергнуть доводы противника.

Мне не понравились эти хитрые раввины, но я завидовал их детям. Из разговоров я понял, что у них в домах есть ковры, диваны, всякие красивые вещи. Иногда кто-нибудь даже говорил о своей жене, что было удивительнее всего, — я никогда не слышал, чтобы папа при других мужчинах упоминал маму.

Чем дольше продолжалась тяжба, тем становилась сложнее. Стол был покрыт толстым слоем бумаг, расчетов. Явился бухгалтер с гроссбухами. Настроение высокого чернобородого спорщика то и дело менялось, вот он говорил спокойно, размеренно, словно каждое его слово было на вес золота, а через секунду начинал кричать, стучать кулаком по столу и угрожать, что вынужден будет обратиться в светский суд. Седой человечек отвечал зло, резко, показывая, что не боится никакого суда. А оба поверенных, хотя и вели между собой войну, любезно болтали, зажигали друг для друга спички, обменивались изречениями раввинов, ученых и знаменитых законоведов. Папа почти перестал говорить и добиваться объяснений, с тоской поглядывал на книжный шкаф: на споры этих богачей приходится тратить время, которое он бы отдал Торе, ему очень хотелось вернуться к своим книгам и комментариям. Но в его жизнь ворвался мир с его расчетами и фальшью.

Меня все за чем-то посылали, один — за папиросами, другой — за сигарами, посылали за польской газетой и чаще всего за различной едой. Я не представлял себе, что можно столько есть, столько различных сладостей и деликатесов. И все это в будни! Раввин со смеющимися глазами захотел сардин! Очевидно, раввины не отказывали себе ни в чем, потому что платили спорщики. Они сами говорили об этом открыто, как бы подшучивая, и подмигивали.

Весь последний день прошел в непрерывном шуме. Каждые несколько минут один из спорщиков бросался к двери, и соответствующий раввин возвращал его. Может быть, это была игра? Я понял, что они часто говорили не то, что думали. Разозлившись, они обращались друг к другу крайне вежливо, а довольные — притворялись рассерженными. Когда один из раввинов выходил, оставшийся перечислял все его грехи и слабости. Однажды раввин со смеющимися глазами пришел на полчаса раньше всех и стал оговаривать своего противника — желтобородого с птичьими глазами:

— Он такой же раввин, как я английский король.

Папа остолбенел.

— Как это возможно? Я знаю, что он принимает решения по ритуальным вопросам.

— Решения, ха…

— Но если это так, он может (не дай Бог, чтобы подобное произошло) позволить евреям есть некошерную пищу.

— Ну, он может справиться в «Бэер эйтев»[6]. Он уже был в Америке.

— Что он делал в Америке?

— Шил штаны.

— Вы серьезно? — папа вытер лоб.

— Да.

— Ну, он, вероятно, нуждался. Написано, что лучше свежевать скотину, чем побираться… Работа не позор.

— Конечно, но не всякий башмачник — рабби Йоханан…

Папа признался маме, что был бы счастлив, если бы эту тяжбу решал другой раввин. Он уже сильно отвлекся от своих научных трудов и не в силах распутывать все эти «дроби» (так отец называл любое арифметическое действие, более сложное, чем сложение, вычитание и умножение). Ему представлялось, что спорщики в любом случае могут не согласиться с его решением. Он опасался также, что дело передадут в суд и его вызовут в качестве свидетеля. Одна мысль появиться перед чиновником, клясться на Библии, сидеть среди полицейских приводила его в ужас. Он стонал во сне, а утром поднимался раньше обычного, чтобы прочесть молитвы в тишине и просмотреть хотя бы страницу Талмуда. Он ходил по кабинету и вслух дрожащим голосом молился:

— О Господи, душа, которую Ты дал мне, чиста. Ты создал ее, сформировал и вдохнул в меня. Ты сохраняешь ее во мне, и Ты возьмешь ее, а потом вернешь мне…

Он не просто читал молитву — казалось, он защищал свое дело перед Владыкой Вселенной. По-моему, он никогда не целовал с таким жаром тфилин и кисти талеса.