Папина дочка

«Она просто мстит ему за своё рождение, – новый голос в моей голове зазвучал иронически, брюзжа язвительностью. – А за то, что он, не жалея себя, нашёл и вызволил её – вдвойне!»

«О, да! Бедняга Герман. Не распознал уродину. Ему стоило бы благодарить небеса, когда ты сбежала! Но теперь за привязанность к тебе, паршивка, он расплатится сполна. Слышишь, как на кухне звенит стекло? Он опять пьёт, и вряд ли ему удастся справиться с этим ещё раз…»

«Папа, не надо!» – я бросилась к двери, но ноги подкосились, и я в бессилии сползла на пол. Горло перехватила судорога. Я даже не могла окликнуть, чтобы остановить его. Да и помогло бы это?

«Единственное, как подумаю о бедняжке Кати, так страшно становится. Что же эта малышка будет делать сама в этой жизни с отцом-алкоголиком и с сумасшедшей сестрой?»

«Оставьте меня! Замолчите. Этого всего нет!»

«Погоди-погоди, а сейчас она ещё будет доказывать, что с её головой всё в порядке. Это всегда так забавно звучит!»

«За что же ты так с сестрёнкой, Лита?»

«Я… я не…»

«Ты отвратительна!»

«Ах, если бы она была просто омерзительной ехидной! Хуже – она опасна для общества. Резать таких надо, резать по подворотням!»

Я опустила лихорадочно мечущийся взгляд. Сквозь мокрую пелену заметила окровавленный складной нож в безвольно повисшей руке. Его подарил отец, когда мне было примерно столько же, сколько сейчас Кати. Я, помнится, собиралась в летний лагерь, и это воспоминание было удивительно трогательно. Тогда всё ещё было в порядке. Теперь же – только грёзы. Горькие слёзы покатили по щекам.

Я слегка повела головой и обнаружила три или четыре глубокие раны на левой руке чуть повыше запястья. Из них на пол резво струилась горячая кровь.

«Мама будет недовольна, что я испортила ковёр», – промелькнула бесцветная мысль.

Понимание происходящего долго доходило до меня. Буря внутри как-то непроизвольно стихала, даря облегчение, истекала прочь с силами и жизнью заодно.

«Неужели я покончила с собой?!» – на мгновение я испугалась и встрепенулась, от чего перед глазами поплыли давние знакомые – тёмные круги, но потом сразу же успокоилась, вернувшись в уютное лоно полузабытья.

«Так и надо. Так давно должно было произойти. Ты освободила всех от себя… и себя тоже…»

Смысла противиться произошедшему не было.

«Спокойных снов, Лита!»

***

Я сидела на краю больничной койки, безучастно уставившись в угол, отделанный белым кафелем. За моей спиной было окно с унылым пейзажем, который приелся до отвращения. Солнце светило ярко, наполняя палату душными испарениями осточертевших лекарств.

Я никогда не любила больниц, теперь же едва ли не ненавидела, если бы только для этого были силы. Меня выписывали. Отец как раз заканчивал оформлять последние документы. Я уже переоделась и в одиночестве равнодушно ждала его возвращения.

Он почти не говорил со мной, хотя регулярно приходил проведывать. Приносил питательные бульоны, неизвестно кем приготовленные, покупал фрукты. Сидя у кровати, часто смотрел в то самое окно, пряча взгляд. Я тоже всякий раз отводила глаза. Я была благодарна ему, по крайней мере, за то, что не пришлось объясняться, а больше разговаривать нам было, по сути, не о чем. Впрочем, и так всё было понятно… или напротив, слишком запутанно. В любом случае слова не могли решить ничего.

Я всё ещё чувствовала слабость, ходила с опаской, ибо даже короткие прогулки по полупустым коридорам вызывали порою приступы головокружения и агорафобии. Руки, ноги мои долго оставались непослушными, словно я была заточена в этом теле, отстранённо наблюдая изнутри, из тюрьмы сознания. Эта темница стала чуждой и неуютной для меня, однако на что-то иное рассчитывать не приходилось.

Я не думала о своём поступке ни как о чём-то хорошем, ни как о чём-то плохом. Я вообще перестала думать, хотя, казалось бы, изрядное время, проведенное в одиночестве, весьма располагало к подобному коротанию досуга. Мне не хотелось мыслить, ибо это непременно вело к ещё большим страданиям. Теперь же внутри поселилась бескрайняя бездна пустоты, пожиравшей чувства и волю к жизни.

Левую руку мою всё ещё охватывали бинты. Раны плохо заживали, но мне до того не было дела. Единственное, о чём я действительно мечтала, так это избавиться от назойливого внимания медицинского персонала. Процедуры не сильно досаждали мне, однако психиатр, приходивший изо дня в день, донимал безмерно. С ним следовало говорить, а это было безумно тяжело. Тяжело и неприятно. И бессмысленно.

Хотела ли я домой? Я сомневалась, что в жизни моей ещё осталось место, которое могло бы называться этим словом. Я едва уживалась с куском плоти, который всегда считала собой, что уж говорить о стенах. Мне не было места в этом мире.

«Зачем меня спасли? Опять спасли. Я ведь сама сделала свой выбор!» – пускай это решение и было принято в состоянии аффекта, но теперь я всё больше сожалела о том, что смерть не успела освободить мою душу. Хотя, по большому счёту, мне было всё равно, ибо ничто не имело значения.