Папская область

– Что же мне с тобой делать, мальчик мой дорогой? Разве я могу на тебя сердиться? Ладно уж, заступлюсь за тебя перед хозяином поутру… Эй, ребята, берите его под руки. Да аккуратнее же, и не бойтесь, ничего он вам не сделает. Что он там говорит, не слышу?… Песню поёт? Будет ему завтра от отца песня. Нет? А что тогда? – «…Вся тьма мира не может погасить одной свечи?…» – как странно!…, но  здесь, пожалуй, он прав. Без свечей нам сейчас было бы не справиться. Благодарю Вас, синьор Альберти, храни вас всех Господь!

Лючия взяла у Антонио его фонарь и возглавила эту странную процессию, медленно бредущую к дому в темноте холодной весенней ночи.

Городок Ассизи просыпался рано; и люди, и птицы, и церковные колокола наперебой славили наступающий  день. С рассветом на главной площади перед церковью с каждой минутой разрастался небогатый по весне рынок, на который из окрестных деревень свозили свой товар диковатого вида крестьяне. Прошлое лето порадовало и погодой и урожаем, поэтому горожане этой зимой не бедствовали. Месса начиналась ещё нескоро, но уже прогуливались у церковных дверей празднично одетые дамы из домов побогаче, их мужья со значительным видом спокойно беседовали между собой, в то время как  народ попроще, восклицая и всплескивая руками, высматривал на деревенских телегах гусей и поросят, яйца, муку и прочее, и прочее… Стоял весёлый говор – люди с удовольствием торговались, слышались шутки и  смех, кудахтанье кур и мычание коров. Все спешили управиться с покупками до того важного момента, когда их старый знакомый колокол не прекратит на время эту весёлую суету, и не призовёт всех к себе на молитву. Публика, стоящая в входа в церковь, была разной и по  возрасту, и по облику своему. Здесь можно было видеть весьма пожилые пары, опекаемые со всех сторон младшими членами их семейств. Эти старики с удовольствием оглядывались по сторонам, убеждаясь, что ещё одну зиму они пережили, а до следующей ещё далеко. Подставляя лица солнечным лучам, здесь же неторопливо прогуливались и другие господа, по одежде которых можно было судить о некотором их достатке. Вот один из них приветствовал улыбкой знакомую даму, но через мгновение лицо его снова стало серьёзным – очевидно, ему было о чём подумать. Это был синьор Пьетро Бернардоне, зажиточный и весьма уважаемый в городе торговец тканями. Небольшого роста, обычно весёлый, разговорчивый и энергичный, этим утром он казался чем-то удручённым. Если бы рядом был наблюдательный человек, то он заметил бы, что Бернардоне только что побеседовал с другим господином, толстяком Джузеппе Альберти, держателем посудной лавки и его давним приятелем. Беседа длилась довольно долго и на всём её протяжении выражение лица Пьетро часто менялось, с каждым разом становясь все мрачнее. Несколько раз он закрывал глаза ладонью, восклицал что-то и порывался куда-то идти. Джузеппе его удерживал, что-то терпеливо внушал, успокаивал и, наконец, похлопав по плечу, оставил своего друга и  удалился, вздыхая и покачивая головой. Бернардоне же, глубоко о чём-то задумавшись, остался стоять, и только заметив, что на него, такого неподвижного при всеобщей суете, стали обращать внимание, зашагал к церкви, отыскивая среди улыбающихся дам своих дочерей и  супругу. Особых причин для волнений не было – приятель рассказал о вчерашнем ночном происшествии – что тут такого? Разве в семье не было известно о весёлой жизни сына, его проделках и похождениях с друзьями? Все знали об этом, до постыдных случаев дело никогда не доходило, и, следовательно, не было в этом ничего предосудительного. Но сегодня стало старшему Бернардоне как-то не по себе. Поселилось в душе неприятное тоскливое чувство и если бы всё тот же наблюдатель внимательно посмотрел сейчас на него, то с удивлением отметил бы, как сжались в тонкую линию его губы и перекосилось на миг лицо от какой-то мучительной мысли. Но не было рядом такого человека, а те, кто смотрел на это с небес, молча делали своё дело. Кто-то тронул Пьетро за рукав:

– Отец!…

Он вздрогнул и обернулся, перед ним был сын Джованни – его гордость и ежедневная радость, его надежда и тревога, извечный страх и всё большее непонимание. И так близко были его глаза, и так они были широко открыты, что Пьетро не нашёл что сказать, а только привлёк его к себе, неуклюже приобняв за плечи, и повёл за собой к низким ступеням церковной паперти, откуда, заметив мужа и сына, приветливо улыбалась им синьора Бернардоне. Там мысли Пьетро постепенно приняли оборот несколько иной – приветствия жены, дочерей и Лючии – их доброй и верной служанки – сделали своё дело и он, наконец, облегчённо вздохнул. Все были рядом – и Джованни, (Пьетро умилился, ему сейчас так и захотелось ласково назвать его Франческо («французик») – такое обращение к любимому сыну привёз он из своих поездок в любимые им французские земли), который  рассказывал, окружившим его сёстрам, что-то очень смешное, и Лючия, наблюдавшая за молодёжью со спокойной улыбкой, и жена Джованна, от которой он вдруг услышал тихие слова: